Не-Русь

Бирюк В.

Ой же ты мой боже… тянут… не пускают… паутинки…

Отключка мозгов была столь глубокой, что инстинкт, без помех от сознания, вывел меня точно к тому месту, где я вошёл в воду. На берегу темнела толпа народа. При моём появлении они все замолчали. Обе хоругви собрались почти полностью. Стоят, молчат, на меня пялятся.

— Чего подскочили-то? Побудки ещё не было.

Спокойный, ровный, молодой голос Любима:

— Вот и я говорю: не может такого статься. Боярич, говорю, обещался из меня доброго стрелка сделать. А сделал… только наполовину. Пока не закончит… Он же сказал — значит сделает.

Об

чём это они? Это я такой тупой?

Из толпы выскакивает полуодетый Николашка с полотенцем, начинает меня вытирать, приплясывает, всхлипывает, суетливо приговаривает:

— Это ж… Мы ж-то… как ты в реку полез… Тута все и решили… Что ты того… Ну… Насовсем… А как же мы? Мы ж-то как?! И вообще…

Эгоисты — думают только о себе. Как им будет без меня. А как мне теперь быть с ними? Без неё…

Подошедший Ивашко отбирает у Николая полотенце, внимательно оглядывает мой… ну назовём это нескромно — торс. Вдруг накидывает тряпку на шею и резко затягивает. И шипит мне в лицо:

— Ты…! Бл…! Сукин сын! Ежели ещё раз…! Выловлю и сам! Своими руками…! Как щенка…!

Втыкается мне в плечо лбом и плачет.

— Так перепугал… Что ж ты такой… То — в битву резаться, то — в реку топиться… Мы уж сети искать собралися…

Отрывается, смотрит мне в лицо — сквозь слёзы укоризненно грозит мне пальцем:

— Не надо… не надо так… в следующий раз…

Что, Ивашко, думаешь — будут и ещё… разы? Какой, однако… оптимистический прогноз.

Он отходит, следом Сухан подаёт мою одежду. И осторожно проводит пальцем по моей груди — его душа на обычном месте. Ещё один мой должок в этом мире. «Ниточка паутины».

Не могу вспомнить ни одного попандопулу, которого бы принуждали к жизни — долгом перед зомби.

И едкий, аж звенящий от эмоций голос Мараны:

— Нашёл об чем беспокоится, старый. Такие не тонут. Крокодилята.

Что-то они сильно заблаговременно отпевать меня начали. Ядовитость Мары даёт необходимый толчок моему… ну, назовём это несколько нескромно — остроумию:

— Ошибаешься, достопочтенная. В Оке крокодилов нет. Но кайманы скоро будут.

— Карманы?! Какие такие карманы?!

— Сходные. Лысые и на двух ногах.

И не думал, не гадал я, что пророкизмом занимаюсь. Что разведутся вскоре, и вправду, в этих местах молодые наголо бритые ребята, на двух ногах и в одежде с карманами. А вот молва народная запомнила и со временем мне вернула.

Ребята делами занялись, костры разожгли, а я пошёл к Любаве. Цыба лежала с сотрясением, Марана… у неё даже руки трястись начали. От усталости, наверное.

Так что, и обмывание, и обряжение делал сам. И это — хорошо. Не испугал никого. Мордой своего лица. Только — воем. Но я старался… сдерживаться.

Ребятки домовину сварганили. Тут это дефицит — покойников много. Даже просто колоду подходящую найти… Хоронили мы её в закрытом гробу. Поскольку… понятно.

Всё чин-почину: могилку глубокую на сухом месте выкопали, отпели благостно, по горсти земли бросили. Вот только холмик не делали да крест не ставили — земля чужая, не русская. Придут здешние «петухи» да разорят.

На обратном пути с кладбища, похмельный, опухший Чарджи вдруг вцепился

мне в горло:

— Ты! Скабби тшквари! Ты её убил! Она из-за тебя умерла! «Подорожник для души»… Не сберёг! Она десятерых тебя стоила! Она! Дедобали гулеби! Лампари суни! Из-за какого-то плешивого… суниани ткха…

Чарджи душил, не отпускал. Пришлось вспоминать. Ответ Гамлета Лаэрту. В могиле Офелии:

«Прошу тебя, освободи мне горло; Хоть я не желчен и не опрометчив, Но нечто есть опасное во мне. Чего мудрей стеречься. Руки прочь!».

Вот так. А я и не знал. Что и для него она… «лампари». Только кричать на меня сейчас… не надо.

«Нет, покажи мне, что готов ты сделать: Рыдать? Терзаться? Биться? Голодать? Напиться уксусу? Съесть крокодила? Я тоже. Ты пришел сюда, чтоб хныкать? Чтоб мне назло в могилу соскочить? Заройся с нею заживо, — я тоже … Нет, если хочешь хвастать, Я хвастаю не хуже».

Только хвастать мне… не интересно. Больно как-то…

— Ты хочешь увидеть мои слёзы, Чарджи? — Их нет. Смыла река. Ты хочешь увидеть мой гнев? Его нет — остудила вода. Ты хочешь увидеть моё горе? Это не цацка, не прикраса на шею. Им не хвастают.

— Месть! Кто это сделал?! Я хочу видеть его кровь! Я хочу вырезать его печень! Я хочу…!

— Мести — не будет.

— Что?! Ты позволишь этим мерзавцам… этим подонкам… этим зверям…!

— Я что — настолько нечистоплотен? Неопрятен? Неряшлив? Грязен и вонюч?

— Причём здесь…?!

— Месть — роскошь. Мести — не будет. А дерьмо… его надо убирать. Пойдёшь ко мне в помощники мусорщика? А? Хан-ассенизатор… тебе как?

Чарджи глупо хлопал глазами. В его состоянии… после вчерашнего и сегодняшнего — доходит медленно. Но меня отпустил. И я смог спокойно продолжить придумывать разные варианты… откачки той части выгребной ямы под названием «Святая Русь», которая… уничтожила её жизнь. И испортила жизнь мне. И, вот, как оказывается, Чарджи — тоже.

Нет, деточка, не поэтому. Да знаю я чего миннезингеры с бандуристами придумывают! Балалаечники-романсеры. Дескать, вернулся Зверь Лютый на могилку суженной, обрыдался соплями по уши, ударился оземь и обернулся Колдуном Полуночным. Властителем Севера. И всяких окрестностей.

Фигня. Враньё. Но им за такое — подают щедрее.

Я никогда не лил слёз на её могиле. Сначала… слёз не было. Когда вернулся… не было могилы. После ухода ратей местные «петухи» разорили захоронения. Наслушались, что русские — воинов в богатом облачении хоронят. Как псы бродячие… Всё перерыли, поломали, выбросили. Потом пришлось заново мёртвых по всему верху собирать да закапывать. Там уже многих и опознать нельзя было.