Не считая собаки
Шрифт:
– Тогда что же?
– Кошка.
– Кошка?
– Или плошка, или крыска, или…
– …серая мышь из церковного комитета, – пробормотал я.
– Именно. Какая-то мелочь, на которую никто и внимания не обратит. В этом беда с моделями: мы в состоянии учесть лишь те факторы, которые кажутся важными, а Ватерлоо – это хаотическая система. Важно все.
– И каждый из нас – мичман Клепперман, осознавший вдруг, что, кроме него, за штурвал встать некому?
– Да, – улыбнулся Ти-Джей. – И его участь нам известна. То же самое будет
Так и было. Хористы худо-бедно выстроились; женщина в зеленом переднике подбирала ножницы, ведра и цветочную упаковку; парень в хоре выбрался из-под скамьи наружу. «Ну что, заработал фанфарный регистр?» – крикнули из клерестория, и органист прокричал в ответ, что да. Каррадерс с Уордер стояли у южных дверей, стиснув в объятиях охапки программок, а заодно и друг друга. Я вышел в главный неф, оглядываясь в поисках Верити.
– Где вы были? – налетела на меня леди Шрапнелл. – Я вас повсюду ищу! – Она подбоченилась. – Значит, вы утверждаете, что отыскали епископский пенек? И где он? Неужели снова потеряли?
– Нет. Возвращен на положенное место, у ограды Кузнечной капеллы.
– Я должна посмотреть.
Она устремилась по проходу, и тут затрубили фанфары. Орган грянул «О Господь, что творит дела великие и неисследимые». Хористы открыли сборники гимнов. Каррадерс и Уордер отлепились друг от друга и встали по обе стороны от южных дверей.
– Сейчас, наверное, не время, – заикнулся я. – Церемония вот-вот начнется.
– Чушь! – бросила леди Шрапнелл, рассекая строй хористов. – Времени уйма. Еще даже солнца нет.
Она прошагала через ряды профессоров, которые расступались перед ней, словно Красное море перед Моисеем, и двинулась вдоль северного нефа к Кузнечной капелле.
Я шел следом, надеясь, что пенек не испарился куда-нибудь мистическим образом. Нет, не испарился. Стоял, где оставили, на кованых ножках. Женщина в зеленом переднике заполняла его белыми пасхальными лилиями.
– Вот он, – возвестил я триумфально. – После невообразимых мытарств и злоключений. Епископский пенек. Что скажете?
– О Боже! – Она схватилась за сердце. – И вправду жуть!
– Простите? – оторопел я.
– Да, знаю, моей пра-пра-пра он понравился, но Боже мой! Вот это, например, что такое? – Она ткнула пальцем куда-то в подножие. – Динозавр?
– Подписание Хартии вольностей.
– Я почти жалею, что заставила вас потратить на него столько сил. – Леди Шрапнелл окинула артефакт задумчивым взглядом. – Он, конечно, небьющийся?
– Небьющийся.
– Тогда, видимо, придется оставить его для достоверности. Хотелось бы думать, что в других церквях такого уродства не попадется.
– В других церквях?
– Да, вы разве не слышали? Поскольку у нас появилась возможность выносить объекты из прошлого, я моментально задумала целый
– Нероном, – поправил я.
– Да, именно. Вам нужно будет добыть скрипку, на которой играл Нерон.
– Но она ведь не сгорела в огне. Выносить можно только то, что распалось на базовые составляющие…
Леди Шрапнелл отмахнулась небрежно.
– Законы создаются, чтобы их нарушать. Мы начнем с четырнадцати церквей Кристофера Рена, погибших во время блица, а потом…
– Мы? – слабым эхом откликнулся я.
– Разумеется. Вас я уже записала особо. – Она вдруг воззрилась грозно на епископский пенек. – Откуда здесь лилии? Велено было – желтые хризантемы!
– Я думаю, лилии вполне уместны, – вступился я. – Как-никак собор и его сокровища буквально восстали из мертвых. Символически…
Символизм ее не интересовал.
– В чинопоследовании сказано – желтые хризантемы. Господь кроется в мелочах.
Она унеслась обрушивать громы небесные на бедняжку в зеленом переднике.
Я остался один на один с епископским пеньком. Четырнадцать церквей Кристофера Рена. И съемочная площадка «Эм-джи-эм». Не считая того, на что хватит ее фантазии, когда она осознает в полной мере…
Ко мне подошла Верити.
– Что такое, Нед?
– Мне предстоит до конца дней своих скитаться по барахолкам по велению леди Шрапнелл.
– Чушь! Тебе предстоит до конца дней своих прожить со мной. – Она вручила мне котенка. – И Перочисткой.
Котенок был невесомым.
– Перочистка…
Меховой комок уставился на меня серо-зелеными глазами и сказал: «Мя». А потом замурлыкал. Едва слышно. Пробуя голос.
– Где ты ее взяла?
– Украла. Не смотри так, я потом верну. Финч все равно не заметит.
– Я люблю тебя, – признался я, восхищенно качая головой. – Если мне предстоит прожить с тобой до конца дней, значит, ты согласна выйти за меня?
– Придется. Я только что столкнулась с леди Шрапнелл. Она решила, что в соборе нужно провести…
– Венчание?
– Крещение. Чтобы купель из пурбекского мрамора не пылилась без дела.
– Ну уж нет, по принуждению не надо. Могу науськать леди Шрапнелл на Каррадерса с Уордер, а ты сбежишь куда-нибудь в тихое место. Ватерлоо, например.
Снова прозвучали фанфары, орган заиграл «Гимн солнцу» – «Небеса возглашают славу Господню», – и солнце действительно вышло. В восточных окнах заплясали сине-красно-фиолетовые огни. Я поднял голову. Клересторий сиял расплавленным золотом, словно сеть в момент открытия. Заливая собор светом, солнце коснулось серебряных канделябров, детского креста и изнанки хоровой скамьи, приласкало хористов, рабочих и чудаковатых оксфордских профессоров, погладило статую святого Михаила, Пляску смерти и программки чинопоследования. Освещая сам собор – высший замысел, сотканный из тысячи тысяч мелочей.