Не сказка о птице в неволе
Шрифт:
– Присаживайся, Пит, – предлагает доктор Меллер, уступая мне место. – Мы тут с Китнисс немного поболтали…
Я заинтригован и подсаживаюсь почти вплотную к жене, она не отодвигается.
– У меня к вам всего один вопрос, – заговорчески уточняет врач. – Достаточно ли двое вы привязаны друг к другу, чтобы попытаться перебороть страхи, которые засели в голове у Китнисс?
Я соглашаюсь сразу же, жена, чуть помедлив, тоже.
– Тогда все проще простого, все, что вам надо, – завести маленькую семейную традицию: спать голышом!
Если бы я в этот момент ел, то, несомненно,
– Я вполне серьезно, – настаивает доктор. – Молодые тела, нежные чувства: все, что вам надо, это перестать думать о том, что случилось. В конце концов, когда-то у вас все неплохо получалось!
Я закусываю язык, чтобы не брякнуть лишнего: снова история о нашей тайной свадьбе и беременности перед Бойней дает о себе знать. Предложила бы врач такие радикальные меры, если бы знала, что до того, как Китнисс оказалась в камере пыток, она была невинной?
Поглядываю на жену: ее кожа, кажется, уже сроднилась с розовым отливом смущения – за один вечер его явно много. Китнисс на мгновение встречается со мной взглядом, но тут же стыдливо отводит глаза. Я растолковываю это по-своему.
– Разве для Китнисс это хорошая идея? – спрашиваю я. – Она и так меня боится?
Озвучиваю свои мысли, но доктор Меллер перебивает.
– Ты вроде был здесь, когда твоя жена говорила, что не ты сам ее пугаешь, а штуковина у тебя между ног. Вам надо снова привыкнуть к голому виду друг друга: когда-то вас это устраивало, значит стоит просто повторить!
Я пытаюсь спорить, но врач отбивает все мои возражения.
– Парень, проблема тут не в тебе, – она указывает взглядом на мою жену, – все зависит от тебя, Китнисс. Ты разрешить тем уродам, раз и навсегда, перечеркнуть твою жизнь, или все-таки покажешь всем, что ты боец и готова сражаться за собственное счастье?
Китнисс растерянно заправляет за ухо выбившуюся прядь, не переставая покусывать губы.
– Ну, так что, Китнисс? Твой ответ?
Жена мнется, сомневается. Я понимаю, насколько трудное это для нее решение. Она слишком чистая, чтобы там сама про себя не думала. Я уже собираюсь прервать бесполезные уговоры, чтобы перестать мучить Китнисс, но неожиданно она кивает: довольно уверенно, видимо решившись.
– Вот и отлично, ребята. А теперь, может, пойдем по комнатам? Поздновато уже, а мне утром в дорогу.
Мы не спорим и покидаем собственную гостиную, Китнисс зачем-то уносит с собой блокнот. Входя в кухню, она вырывает испещренные строчками листки, на которых, видимо, сохранились ее откровения с доктором, и, отодвинув круги на печной плите, мнет бумагу, отправляя ее в огонь. Что ж, очевидно, что это к лучшему: написанное – ее личное и должно таким остаться, захочет – когда-нибудь сама мне расскажет.
Поднимаемся по лестнице, стараясь не касаться друг друга: я плетусь первый, Китнисс в паре шагов позади. Не успеваю даже придумать, что сказать, когда она, скрывается в душе: снова моется – долго и тщательно.
Пока я сижу на краю кровати, ожидая ее, то все
Китнисс возвращается из душа, одетая в ту самую темную сорочку, в которой когда-то пошла топиться, а ее влажные волосы заплетены в небрежную косу. Мы встречаемся напряженными взглядами, Китнисс выглядит взволнованной. Я подхожу к ней почти вплотную, поднимаю руку, показывая, что хочу прикосновения, и только после этого мои пальцы касаются ее щеки.
– Ты никому ничего не должна, помнишь? – говорю я. – Делай только то, что сама считаешь возможным.
Китнисс беспокойно дышит, но кивает, после чего отстраняется, протягивая мне сухое полотенце. Я понимаю ее желание, побыть одной, и плетусь в душ: мне не особенно хочется мыться, но ласковые пальцы воды приятно массируют спину, расслабляя напряженные мышцы, и я задерживать здесь подольше, давая возможность Китнисс все взвесить.
Когда я прихожу обратно, свет в спальне уже не горит – только ночная лампа с моей стороны кровати освещает комнату. Китнисс лежит под одеялом, зарывшись так глубоко, что торчит одна голова и настороженно наблюдает за мной.
– Этого всего лишь я, – стараюсь успокоить ее, подходя к кровати, но слова застревают в горле, когда я вижу на стуле небрежно брошенную ночную рубашку. Ту самую, что еще недавно была на Китнисс.
Я сглатываю, неожиданно разволновавшись: жена сейчас совершенно обнаженная под одеялом и… ждет меня?
Кто бы мог подумать, но я чувствую себя растерянным: мне тоже следует снять белье? Надо что-то сказать? Как себя вести, чтобы не напугать Китнисс больше, чем было до этого?
– Я тоже… разденусь, – медленно говорю я. – Если ты… не против…
Глаза жены широко распахнуты, а взгляд беспокойный, но она все-таки кивает. Я помню слова доктора о том, что Китнисс стоит привыкнуть к моему голому виду, но не уверен, что могу так рисковать: обнаженное тело никогда не было особо привлекательным для Китнисс.
Как-то неожиданно мне приходит в голову мысль о том, что меня, кроме прочего, еще и сложно назвать красавцем: Люцифер и сотоварищи не зря ржали в камере – вместо ноги протез, а все остальное… Жена видела меня голым в ту ночь, когда мы… то есть я… ее… насиловал, но вряд ли она тогда разглядывала меня – ей было мерзко и больно, она сама сегодня призналась. С чего бы ей захотеть рассматривать меня сейчас?
И все-таки я не могу простоять возле кровати половину вечности и, подцепив пальцами белье по бокам, стягиваю с себя трусы, оставаясь перед Китнисс в чем мать родила. Она не смотрит: зажмурилась и почти не дышит от страха.
Наверное, это и к лучшему. Забираюсь под одеяло, испытывая явный дискомфорт: мое тело проявляет крайний интерес к тому, что жена лежит рядом на расстоянии вытянутой руки. Обнаженная и желанная. Буквально каждая клеточка моего тела исходит от томления, но я не нарушаю невидимых границ: прикосновение к ее горячей коже сродни сладкому видению – так близко, что жжет пальцы, и так недоступно, что хочется застонать от отчаянья.