Не страшись урагана любви

Джонс Джеймс

— Ну, — сказал Фрэнк, посмотрел сквозь бокал и восхитился увиденным. Неожиданно стакан выпал из рук и разбился. — Дерьмо! — сказал он и взял другой. — Ну, я начал говорить, что мне это нравится. Я бы мог даже сказать, что проникаюв вашу историю, твою и Лаки. Да, как ты хорошо знаешь, это в моем вкусе. Но яженатый человек, а ты— нет.

Грант наклонился очистить брюки от брызг виски и два не упал на осколки. Он,

улыбаясь, выпрямился.

— Вот что я тебе скажу. Давай снова заснем на полу, будто мы снова школьники. Мне надо что-нибудь сделать. Хочется повыпендриваться. Помнишь ту дикую ночь?

Фрэнк Олдейн ухмыльнулся. Он вспомнил, как в тот раз Мэри утром нашла их уютно свернувшимися под большой шкурой белого медведя на полу в гостиной; они, полностью одетые, мирно спали.

— Не сегодня, — рассудительно сказал Олдейн. — Медвежья шкура в чистке. Ну, и разве ты забыл, что у тебя наверху Лаки?

— Боже мой! — ошеломленно воскликнул Грант. — Забыл! Действительно забыл!

— Забери стакан с собой, — сказал Олдейн.

Так и сделано. Когда он заполз в постель, она немедленно прильнула к нему, хотя и явно спала, и он увидел, что она спит обнаженной. Он мягко потряс ее за плечо.

— Как ты думаешь, может, я сексуально озабочен? — беспокойно прошептал он.

— Ну, если так, то и я тоже, — сонно пробормотала Лаки, — так что все в порядке.

— Тебя не обеспокоит, если мое имя — Декамерон?

— Мне наплевать, даже если тебя зовут Брандмайором, — пробормотала она.

Грант почувствовал, как поток облегчения обмыл его.

— Как я рад, что пружины не скрипят, — сказал он, нежно переворачивая ее на спину. Но когда он входил в нее, то думал: «Снова Хансель и Гретель».

— Ты слишком много пьешь, — сонно прошептала Лаки и поцеловала его в ухо, когда поднимала ноги и бедра, чтобы принять его. О, этот прекрасный запах лона открывающейся женщины!

Наверное, правда, что он слишком много пьет. Но это, кажется, не задевало его. Пока. Нечего беспокоиться, он любит, и он понимает, что должен что-то предпринять.

Большая часть воскресенья у всех у них ушла на проклятия по поводу субботнего вечера. И все же Фрэнк Олдейн встряхнулся и провел обещанный краткий курс внушения и вел его до обещанного конца, который стал открытием панацеи для Америки в суперорганизованном мире. «Внушение» было, главным образом, связано с молодым юристом, который был вчера у них на приеме.

— Ты его видел. Помнишь? Лестер Хортон? У тебя была возможность с ним поговорить?

— Темный и хрупкий? Похож на еврея? Нет, не очень. А что в нем такого?

— Этот молодой человек закончил юридический факультет Гарварда едва ли не самым блестящим выпускником всех лет. Сейчас он живет в Вашингтоне и связан с правительством. Да не просто, он очень близкий друг президента.

— Ну и?

Мгновенная пауза у Фрэнка была очень

значительной.

— Как бы тебе понравилось, если б тебя как-нибудь пригласили провести годик в Рио в качестве Художника Соединенных Штатов в Бразилии? — лицо его триумфально сверкало.

— Ну, я не знаю, — осторожно сказал Грант. — Я никогда об этом не думал. Ты считаешь, такое может случиться?

Фрэнк энергично кивнул.

— Может. Это же проект Лестера, один из тех, что он выдает президенту.

— Ну, полагаю, неплохо бы, — все еще осторожно сказал Грант. — Но я не уверен, что для меня это было бы хорошо. Для моей работы. — Он глянул на Лаки.

— Я люблю Рио, — улыбнулась она.

— Ты и тамбыла? — кисло сказал Грант. Она, счастливо улыбаясь, кивнула.

— При этой администрации, — поучающе сказал Фрэнк, — впервые в американской истории случилось так, что художник и интеллектуал может быть активным в правительстве.

— Думаю, это правда, — сказал Грант. — Но меня беспокоит мысль о художнике, который с чем-нибудь связан, с любой Администрацией, даже с любой нацией. Ты же знаешь о моей убежденности в том, что любой художник, по-настоящему ангажированныйдля чего-либо,для любой политики,даже для любой философии, становится ненужными почти бесполезным, как только условия, создавшие его частную политикуили философию, изменяются. Дерьмо, глянь только на всех этих писателей тридцатых годов!

— Послушай, — сказал Фрэнк. — Ты — один из немногих людей подлинной целостности. У твоей первой пьесы был огромный успех. Вся эта слава, успех, деньги не затронули тебя. Ты, как и я, знаешь, что они хотят попробовать решить почти неразрешимые проблемы и спасти хоть какой-нибудь смысл индивидуального скепсиса и свободного мышления в любом будущем обществе, которое мы уже созидаем сегодня, сейчас.

— Ай, я слишком циничен, — смущенно сказал Грант. — Со мной не будут разговаривать. — Он глянул на Лаки. — Все равно, мне бы отлежаться...

— Нет, мы должны это сделать. Мы за это отвечаем, — серьезно сказал Олдейн. — Этим людям впервые в истории нужны наши идеи, неважно, используют ли они их. Это не может обидеть, Мы обязаны помочь.

— Ты что, не понимаешь, что по самой сути это не важно? Все, чистая масса любого общества всегда неоригинальна, лишена воображения, консервативна. Самая суть того, что ты и я, художники, хотим изменить в людях, чтобы сделать их лучше, противоречит тому, что люди хотят менять. Другого пути нет. Ты и я, следовательно, вынужденыобращаться к будущим, нерожденным поколениям.