Не в счет
Шрифт:
— Люблю нашу академию…
— А она-то нас как… — Кузнецов, поднимая стопку, протянул мне в тон.
Проникновенно.
И восторженно.
И восторгом этим, стоя на сцене большой аудитории, я через две недели ещё больше наполнилась. Умилилась почти до слёз, пока ректор распинался сколь горд и рад, что такие люди, как Глеб Измайлов и Алина Калинина, обучаются в стенах дорогой и родной академии…
— Калинина, сделай лицо попроще, — Макарыч, стоящий рядом, в бок пихнул незаметно, однако от души.
Прошептал едва
Но с улыбкой.
— Не могу, — скромную и вежливую улыбку я удержала, а вот огрызнуться огрызнулась. — У меня аллергическая реакция на враньё, пассивная жизненная позиция и абсолютное равнодушие к людям.
А ещё злость, которая почти иррациональной и неправильной была, но вот… проходить она не спешила.
Мне не нравилось торчать на всеобщем обозрении редким и, чтоб его, героическим экспонатом. Меня бесила невозмутимость Измайлова, с которой ближе всех к ректору, декану и кому-то из городской администрации он стоял. Меня раздражали высокопарные речи самого ректора о нашем долге, важном предназначении, почти миссии, и любви к людям.
Чушь.
— Алина, — Макарыч, цедя сквозь зубы, умудрился выразить всё осуждение, неодобрение и восклицательное возмущение незаметным никому шёпотом, — ректо… Арсений Петрович врать не может!
— … эти ребята одни из лучших, — «ректо… Арсений Петрович» в этот момент как раз вещал самую что ни на есть правду. — Ответственные, умные, заинтересованные на получение новых знаний. На протяжении всех лет учёбы они демонстрируют завидные успехи…
К волосам с каждым его словом мои брови уползали всё медленнее, но целеустремленнее. Эким фантазером был наш ректор.
Таким, что от ядовитого вопроса, склоняясь к Макарычу, я не удержалась:
— Успехи?
— Вы неврологию пересдали?
— Ага…
— Ну и? Чем не успех?
— … на тройку, — я закончила невинно, заверила, сдерживая рвущийся смех, — но это была очень успешная тройка, Макар Андреевич. Я поняла.
— Калинина, ты поганка редкая…
Благодарственное письмо, пока я доводила до белого каления замдекана, Глеб за нас двоих из рук ректора всё же получил. Отметился на паре фотографий для нашего сайта и городской газеты, от которых отвертеться у меня всё же получилось.
Мелькать хоть в каких-то статьях, которые мама или Аурелия Романовна по закону подлости могли увидеть и прочитать, я не собиралась. Им волноваться было нельзя: у одной молоко, у второй давление.
И понимание, что ничего не делала, у меня самой.
Так что из ГУКа в тот день под общий шум и суету я сбежала.
Или почти сбежала, ибо на первом же светофоре, что в пяти метрах от здания был, Измайлов меня догнал.
— Калина, постой!..
— Травмированным на голову бегать не рекомендовано, Глеб Александрович, — я, оборачиваясь и изучая его, просветила насмешливо.
Прищурилась, замечая и рассматривая уже не его, а… его машину на стоянке.
И
Красивую и… невесомо-хрупкую, как фея. Такую, что сесть на диету и умереть в спортзале сразу захотелось, только вот всё одно не помогло бы. Опытным путем и в поддержку Ивницкой, которая перепробовала все диеты мира, мы убедились, что и грудь, и задница на почти идеальных девяносто у меня надежно держатся.
Не уменьшаются.
— Ну ты же всю жизнь скачешь и ничего.
— А твоя жена пишет.
— Чего?
— Я говорю, что она не идет, а пишет, — приветственную улыбку, наблюдая, как Карина к нам подходит, я всё же нарисовала.
Поздоровалась.
Познакомилась наконец с Кариной Измайловой, которую чуть больше полугода мне избегать вполне удачно получалось. Мы не сталкивались случайно нигде, а Глеб не таскал её на все наши сборища.
— Алина, да? — она начала первой, безмятежно и легко. — Я так сразу и поняла! Я тебя примерно такой и представляла, Глеб столько про тебя рассказывал.
— Правда? А мне даже ни разу не икнулось.
— А ты остроумная, — Карина улыбнулась вежливо, прилипла к руке Измайлова. — И очень храбрая. Мне сказали, что это ты Глеба от машины оттащила. Мне так страшно представить, что могло быть, если бы не ты. Спасибо.
— Пожалуйста.
— Ты не против, если мы пойдем? Глеб, нас уже ждёт Виктория!..
— Да, сейчас… Калина…
— Что?
— Завтра тогда поговорим?
— Конечно, в роддоме встретимся.
На акушерстве и гинекологии, которая новым циклом как раз завтра у нас начиналась, вот только пояснять это озадаченной Карине я не собиралась.
Я лишь вычеркнула из памяти, смотря на них, брошенные на трассе слова Измайлова про терпения меня, убрала из них всё надуманное мной значение, выкинула из глупой и, правда, дуристой головы.
Не было ничего.
Или было, но… не в счёт оно было.
И считать мне следовало пульс, что симметричный на обеих руках, ритмичный, удовлетворительного наполнения и напряжения, с энной частотой, как раз за разом, набивая оскомину, мы писали в историях болезни при норме.
Или же ещё можно было счесть количество абортов, которых выданная мне пациентка, сбиваясь на седьмом, назвать правильно никак не могла, но… она хотя бы пыталась. Общалась по-человечески, отвечая на вопросы, в отличие от своей соседки, которая досталась Злате.
Я как раз дошла до аускультации легких, когда за спиной, выбиваясь из общего гула-фона и обещая начало скандала, прозвенел громкий и склочный вопрос:
— Почему вы меня вообще спрашиваете, сколько беременностей было? Вам какое дело? Вы кто такая? Врач?
— Я студентка четвертого курса, Злата Михайловна, — Злата, не повышая голос и повторяя уже сказанное при входе в палату, проговорила отчётливо и спокойно. — Мне нужно с вами поговорить и осмотреть, чтобы написать историю болезни.