Не верь, не бойся, не проси или «Машина смерти»
Шрифт:
— Как тебя звать-то, прелестное дитя?
Дитя крепкими белыми зубами впилось в кусок окорока и с полным ртом ответило:
— Стрихнин.
— Это что же, фамилия или кличка?
Проглотив кусок, он пожал плечами и сообщил:
— Мой дедушка с материнской стороны был иудейского вероисповедания. Фамилия ему была Стрехнин. Ну а простые русские люди ее переиначили в Стрихнин. Дескать, хоть и горький я на вкус, а все одно пользы от меня больше.
— Ну-ну, — сказал я, с интересом его разглядывая. — И какая же от тебя может быть польза?
— Иронизировать изволите, гражданин начальник, —
— А и не надо, — махнул я рукой. От выпивки и вкусной еды по всему телу бежали волны тепла, отпускало набившееся за день во все поры напряжение. — Сам все знаю, что ты расскажешь. Значит, отца своего ты не помнишь, а мать работала на фабрике и много пила. Так? Потом она умерла и тебя отдали в детский дом. Как вырос, уехал ты работать на Север. Или на Дальний Восток? Трудился в поте лица, а тут, как на грех, несчастная любовь, она с другим, драка на танцах в клубе. Мерзавец-судья, дурак-адвокат, пять лет усиленного режима... А вообще-то ты парень работящий, честный, только надо помочь тебе с пропиской в Москве, снять судимость и подыскать какую-никакую работенку. Вот тут и поможет тебе лох, который хоть и служит в газете, а даже за бумажником своим уследить не может.
Я замолчал выжидающе, а Стрихнин, повертев задумчиво перед глазами кусочек огурца на вилке, сказал:
— Н-да, здорово сочиняете. Только ни на Востоке, ни на Севере я никогда не был. Тутошние мы, московские, всех родственников могу перечислить аж до четвертого колена. И в лагерь меня окунули, между прочим, совершенно по делу. Потому что я не честный и не работящий. Я мазевый катала. И упорный вор. Просто меня здесь давненько не было, а так вот вышло, что мне покудова по старым адресам лучше не ходить.
Стрихнин дожевал, опрокинул стакан с коньяком, продышался и сказал:
— Первый день в городе, денег пока ни копья, вот и свалился тебе на голову. Извини, друг. Скажешь уйти — уйду.
Я тоже хлопнул стопку, закусил ветчинкой и ответил, прямо-таки физически ощущая, как «Енисели» делает меня с каждой минутой все добрее и благороднее:
— Если ты думаешь, что я зарыдаю и кинусь тебе на шею, то напрасно. Ложись в кухне, на кушетке. Про жизнь будем завтра разговаривать. Кстати, если у тебя не было денег, как тебе удалось скупить весь рынок? — я обвел руками стол.
— В бумажнике взял, — легко сообщил он.
Ветчина колом встала у меня в горле, глаза вылезли из орбит.
— В долг, в долг! — замахал руками, испугавшись моего лица, Стрихнин. — День-два, и все отдам!
Потом мы по очереди принимали душ, причем Стрихнин предварительно выпросил у меня для себя не только свежее полотенце, но и пару новых трусов. Затем ему потребовались бритвенный станок, одеколон, маникюрные ножницы и наконец зубная щетка, чтобы почистить зубы на ночь. Черт возьми, думал я, уже лежа под одеялом и слушая, как он там шурует потихоньку на кухне и в ванной, для бомжа этот паренек действительно чересчур цивилизован. Тут мне в голову пришла одна мысль, и я крикнул:
— Эй, Стрихнин! А если ты и впрямь такой крутой, зачем тебе понадобились мои дворники?
Он появился на пороге комнаты, чистый, благоухающий, в новеньких коттоновых
— Дворники твои мне были не нужны. Мне, если честно, и бумажник твой на хрен был не нужен. Вся штука в том, что я простой советский парень, родился и вырос при социализме, А главный принцип социализма знаешь, какой?
— Ну-ка, — подбодрил я его.
— Что не украдено — то пропало!
«Енисели» тихо убаюкивал мой натруженный мозг, сон плыл мне в лицо клочьями, как туман над полем, и в этих клочьях мелькал, пропадая и вновь возникая, тупой зад грязно-белой «шестерки» с номером 87-49. А может, 49-87? Или 47-89? Стоя в тумане посреди пустого поля, я уже не был уверен ни в чем. И с этой своей неуверенностью окончательно заснул.
7
Джакузи
Двойные, обитые кожей двери в кабинете Таракана были гостеприимно распахнуты. Это означало, что кабинет пуст и редактора, которому я собирался доложить, как продвигается, а вернее, не продвигается дело с его личным заданием, нет на месте. Установив этот факт, я хотел было быстренько ретироваться из приемной, но локаторы Нелли уже засекли меня. Привстав за своей конторкой, она призывно взмахнула каким-то листком бумаги и потребовала:
— Максимов, сдай пять тыщ.
Я автоматически сунул руку в карман и только потом спросил:
— На что?
— На фрукты и цветы для Дашкевича.
— Пошла ты к черту! — сказал я с чувством, повернулся и вышел, оставив ее в бурном возмущении.
Сегодня с утра я еще перед редакцией заехал в «Склиф». Стеклянная дверь с надписью «Реанимация» была густо замазана изнутри белой краской, и перед этим рубежом неизвестности сидела на стуле Лилька с опухшим, некрасивым сейчас лицом, с помертвелым взглядом. Когда я появился в коридоре, у нее даже не нашлось сил заговорить, она только слегка прикрыла глаза, давая понять, что видит меня, что благодарит, а потом на мой молчаливый вопрос еле заметно покачала головой. Жив, понял я, но пока из всех радостей — только эта.
Затем я разыскал врача и узнал подробности. Гематома мозга, перелом берцовой кости и нескольких ребер, одно из которых проткнуло легкое. Кома. Гемопневмоторакс. Необходима нейрохирургическая операция. Прогноз неопределенный. Так что цветы и фрукты были сейчас Артему ни к чему. Ему сейчас было нужно одно: как-нибудь не помереть.
Погруженный в свои мрачноватые мысли, я чуть не налетел в коридоре на нашего парламентского корреспондента Веничку Орозова по прозвищу Железный Веник. Веничка шел мне навстречу, на ходу читая какие-то листки, и, когда мы столкнулись, вместо «здрасьте» цепко ухватил меня за плечо и пробормотал, не отрываясь от чтения:
— Игорек, как тебе фраза: «Политически подкованная блоха, которая засела под хвостом у демократии и там, под хвостом, кусает, не вызывая ничего, кроме раздражения». А?
— "Политически подкованная блоха" — свежо. Остальное грубо и пошло, — сказал я.
— Правильно, — благосклонно кивнул Железный Веник, отпуская мое плечо. — Я уже вычеркнул.
— Ты Гаркушу не видел? — спросил я в свою очередь.
— Он у себя, — ответил Веничка и ухмыльнулся: — В страшных муках творчества.