Не верь зеркалам
Шрифт:
В свободные часы она ходила одна по незнакомым улицам, в незнакомой пестрой толпе. Садилась на скамейку где-нибудь в скверике и сидела, прислушиваясь к постороннему шуму южного города. Она уже устала от этой жаркой чужой весны и помнила, что ее ожидает еще одна весна, своя, в родном городе, где сейчас только набухают почки на вербах и на холодной земле показалась прошлогодняя трава. Эту чужую весну она как бы ненароком подсмотрела и суеверно думала о том, что человеку две весны в один год не положено. Ей хотелось уже домой, в свой город. Когда она уезжала, там еще только сошел снег. Она и Степан шли на вокзал через детский парк. Ей запомнилась черная с серебром, как со ртутью, вода в
Степан до войны работал радистом на экспрессе Минск – Владивосток. Передавал объявления, крутил для пассажиров музыку – «Маши», «Саши», «Андрюши», ну и, конечно, свою любимую – классику. Замечательный был экспресс – от края до края, как в песне. Из Минска ехали – стоянка в Москве сорок минут, а на обратном пути – сутки.
Незадолго перед войной женился Степан, жену звали Олей. Была она художницей – рисовала афиши в кино. Родила Степану мальчика, назвали Петькой. А он все ездил. Из рейса придешь, жену повидаешь, с мальчишкой поиграешь – и назад. Не прожил Петька на земле и года – началась война. В первую же бомбежку остались Оля с сыном под развалинами. Степан в рейсе был. Вернулся в Минск – ни жены, ни сына, ни дома. Ничего. Пошел в военкомат, на фронт просился. А фронт уже тут, рядом, к Минску подступает. И оставляют его, радиста, в городе для связи. Записали адрес – он к своей сестре перебрался жить, сказали: «Ждите. К вам придут». Не раз позавидовал Степан партизанам, перетаскивая по ночам рацию из одного разбитого дома в другой, боясь, что запеленгуют немцы.
Что передавал, что отстукивал своим ключом, про то сам не ведал. Все было зашифровано. Не знал и кто приносил и кому передавал и рад был своему незнанию – вдруг попадется, пытать начнут и язык сам развяжется… Знал лишь, что через него идет связь партизан с Большой землей. И как же далеко казалась она, эта земля, которую он изъездил всю от края до края… Официально работал электромонтером, на самом виду у немцев, – наши, уходя, велели ему там устроиться. Боялся – придут свои, не разберутся, скажут – зачем на немцев работал? Напрасно боялся. Как освободили Минск – его сразу на электростанцию, дежурным на распределительный щит… Ответственная работа. Нет, хорошо наши знали, кто и зачем в городе оставался. А вот ему часто хотелось теперь узнать тех людей, что приходили к нему безымянные и молча протягивали листок закодированного текста. Узнать и тех, кто слушал его морзянку в чаще лесов. Тех, к кому он взывал из каменного леса городских развалин, где главным врагом его была луна. С тех пор он не любит лунный свет – как предательский. До войны он был веселым, балагуристым хлопцем. Не раз веселил пассажиров экспресса своими прибаутками. Война научила его молчанию. Молчит он и с ней, с Анной. Смотрит и молчит. Скажет слово и опять молчит. Любит, чтобы она ему рассказывала…
Анна хорошо помнит, как она с дочкой вернулась в Минск после войны и не нашла города – одни фасады под луной насквозь светятся, один кирпич да камень. Центр весь побитый, немцы пленные строем ходят – гоняют их на строительные работы. Анна тогда впервые немцев этих в лицо увидела И ее удивило, что похожи они на людей, даже с виду есть симпатичные. Какое же горе принесли они на ее землю! Разглядывая иного немца, грузившего кирпич на носилки, думала: «Не ты ли убил моего Бориса?» И не одна Анна так думала. Как-то пришла в лазню. Все толпятся в предбаннике, разделись уже, а мыться не заходят. «В чем дело, женщины?» – «Испортилось что-то, – отвечают, – слесарь чинит». И вдруг одна, рябая такая, грубая: «Бабоньки, так то ж немец!» – и шагнула первая,
Вспоминая теперь тот разбитый Минск, надписи на немногих уцелевших домах: «Мин не обнаружено. Сапер Белов», пустыри и развалины, мимо которых ей жутко было ходить, возвращаясь с вечерней смены, она хорошо представляла себе Степана, как он хоронился где-то тут с передатчиком. И жалела его, и любила сильней.
Ей нравилось воображать, как они поженятся, и она будет провожать его утром на работу, и готовить ему кандыбчик, чтобы закусил среди дня, – булку, разрезанную вдоль, с колбасой или с джемом. И вечером, закрыв ставни, он не уйдет, а вернется в дом, и они будут вместе пить чай и слушать музыку по радио до позднего вечера…
И сейчас ей очень хотелось кому-нибудь сказать о нем, когда его хмурое худое лицо вдруг всплывало посреди воспоминаний с отчетливой настойчивостью настоящего, всегда более сильного в сравнении с прошлым. Кому сказать? Вере она не решалась. Как она сказала там, на Старой Кубани: «В тебя еще можно влюбиться», а у самой глаза смеются. Проще сказать Диме, но он Вере сразу доложит. А Таньке – малая еще, не поймет, – как это бабушка и вдруг за радиста собралась? Ну, не комедия?
Чем дальше жила она здесь, вдали от Степана, тем чаще его лицо прорывало густую сеть воспоминаний, как солнце прорывает облака на какое-то мгновение, и ей делалось радостно… Но она привыкла сомневаться во всем, не доверять судьбе – слишком часто была она ею обманута. «Доверять можно только прошлому, – думала она. – Его никто уже не отнимет, худое ли, хорошее ли, а все мое…»
Танька приводила подружек, просила опять рассказать о войне, о бомбежках, о том, как жили в Сибири. Девочки слушали, широко раскрыв глаза, как сказку. Она начинала нехотя, но потом увлекалась сама, и Танька переводила девочкам белорусские слова. Как-то Анна рассказала им про Степана. Она не называла его по имени. Просто был такой человек, оставался в Минске всю войну, работал связным. Она думала, что им будет интересно про это послушать, – ведь они знают войну по книжкам… Когда подружки ушли, Танька спросила:
– Бабушка, почему ты мне раньше никогда не говорила про этого радиста? Как его зовут?
– Степан Лукич, – сказала она. И ей приятно было произнести это имя.
– А какой он из себя? – продолжала спрашивать Танька. – Ты меня с ним познакомишь?
– Может, и познакомлю, – сказала она как могла безразлично.
От Таньки не так просто было отделаться. Вечером, пряча книги в портфель, Танька спросила:
– А кем он сейчас работает?
– Кто? – Она сделала вид, что не поняла.
– Ну, Степан Лукич!
Анна уже не рада была, что произнесла при Таньке это имя. С другой стороны, ей и самой хотелось поговорить про Степана.
– Сейчас он, внучушка, работает в лаборатории высокого напряжения, – сказала она. – Тоже опасное дело. Степан говорит: как саперы ошибаются только раз, так и мы, высоковольтники… – И вдруг сердито: – Дался тебе радист этой!
Танька слушала ее задумчиво, и Анне вдруг показалось, что Танька хитрит и отлично все понимает, иначе почему не спрашивала при Диме. И ее бросило в жар от этой мысли.
Порой ее охватывали сомнения. И чем больше хотелось вновь увидеть Степана, тем сильней сомневалась. Опять давать сердцу волю? Опять лепить – в который раз – наново свое побитое бурей гнездо? Опять находить и терять? Не вынесет сердце новой потери. Самой отказаться хоть раз.
И Анна заходила на почту, покупала конверт и листок почтовой бумаги. Садилась за шаткий столик в углу, возле кадки с фикусом.
«Здравствуй, Степан! Не жди меня, не надейся. Все думано-передумано, и вижу – жизни не будет у нас с тобой. Слишком поздно, Степан…»