Не вошедшие в рай, или Поющие в терновнике
Шрифт:
*
Облаченный в роскошный, китайского шелка халат, дон Джакопо Салотти сидел в гостиной своего шикарного особняка на Лонг-Айленде и рассматривал рисунок на ковре, одновременно слушая, что говорит ему низенький, лысоватый человек, устроившийся в кресле напротив. Салотти курил сигару, задумчиво стряхивая серые столбики пепла в массивную красивую пепельницу, высеченную из куска горного хрусталя. Его лицо оставалось совершенно непроницаемым. Он думал. Лысоватого человека звали Винцент Луччи, хотя дон называл его Винс. Луччи, щурясь по- кошачьи, потягивая из высокого бокала сухое «Модильяни», рассказывал дону подробности смерти Элен Брэндон. Он был мастером рассказа и, как истинный мастер, Винцент вещал немного отстраненно, с ноткой едва заметного равнодушия к самому факту смерти этой, в сущности, безразличной ему женщины. При этом Луччи не упускал ни одной детали, ни единой мелочи проведенной операции. Салотти, задумчиво затянувшись сигарой, внезапно перебил своего consigliori: — А что с человеком... э-э-э... выполнявшим миссию? Луччи улыбнулся: — Он уже на Гавайях. Его не найдут. Я связался с нужными нам людьми в Риме. Они заверили меня, что все пройдет гладко. — Хорошо, — кивнул Салотти. — Ты уже говорил с представителями остальных семей? — Да, дон. Я известил всех, что отмщение свершилось и что личные извинения ты принесешь им на собрании в субботу. — Молодец, Винс. Их не удивило, что женщина убита не в Америке, а в Риме? Салотти в упор посмотрел на собеседника, и тот уловил в черных глубоких глазах дона тревогу. — Разумеется, хотя и не всех. Лионито и Тоцци были удивлены больше остальных. — Что ты сказал им? — Объяснил, что у девчонки там была выставка. Все соответствует
1 «канарейка» (слэнг) — доносчик, наушник.
— Они приставили своего человека к Гарри.
— Какого дьявола? Ты знаешь, кто он? Перережьте ему глотку и спустите труп в Ист-ривер.
— Подожди, Джакопо. Успокойся. Все не так просто. Убить их человека, все равно что открыто развязать войну. Сейчас мы не можем себе этого позволить. Потом, когда все уляжется, я прикажу сделать с этим сукиным сыном все, что ты захочешь. Но не сейчас. — Ладно, что ты думаешь по этому поводу? — Никто не может ручаться за то, как поведет себя Гарри после того, как узнает о смерти сестры этой девчонки. Я думаю, что он обо всем догадается и помчится искать свою Барбару. Таким образом, Тоцци получит отличный козырь. — Гарри не найдет ее, — усмехнулся Салотти. — Ее уже никто никогда не найдет. На всякий случай я оставил в Провиденсе Тони. Ты же знаешь Тони? — Конечно, но не будет ли поздно? Ведь семьи знают, что «невеста» Гарри уже мертва. — Совершенно верно. Можешь считать, что Барбара тоже мертва! — усмехнулся Салотти. — Отец!!! Джакопо и Винцент вздрогнули и, как по команде, обернулись. В дверях, бледный и взъерошенный, стоял Гарри. Глаза его сверкали бешенством. — Что ты только что сказал, отец? — воскликнул Гарри. — Барбара мертва? — Кто разрешил тебе заходить сюда?! — рявкнул, стряхивая с себя оцепенение растерянности, дон Салотти. — Что ты здесь делаешь? — Подслушиваю! — дерзко ответил Гарри. Дон и consigliori переглянулись. — Что ты слышал, сынок? — уже мягче спросил Салотти. — Ответь мне. — Все. — Что? — дон помолчал. — Учти, от этого может зависеть не только моя жизнь, но и твоя, и других людей. Всей семьи. — Вот как? — криво усмехнулся Гарри. — Мне плевать на тебя и на семью. У тебя, отец, своя жизнь, у меня — своя! Но я ненавижу тебя! — За что же, сынок? Объясни мне, — мягко спросил дон. — За что? Ты обещал мне, что не будешь преследовать Барбару и ее мужа. Макса! — Я их и не преследовал, — все тем же тоном ответил Салотти. — Их преследовали остальные семьи. Не я выбрал способ мести. Пойми, сынок, мы — твоя жизнь. Из-за твоего выбора тысячи людей оказались поставлены на грань войны. Кровавой, страшной войны. Неужели для тебя жизнь какого-то ублюдка Макса дороже моей жизни, или жизни сеньора Луччи, или жизни Карло, который рос вместе с тобой? Скажи мне, променял бы ты наши жизни на жизнь Макса? Гарри молчал, сжав кулаки. — Ну, — улыбнулся дон. — Скажи же мне, сынок. Я хочу услышать это от тебя. Ты молчишь, — с мягкой укоризной констатировал он. — Я знаю почему. Ты чувствуешь итальянскую кровь, текущую в твоих жилах. Она сейчас говорит в тебе. И случись тебе выбирать между семьей и этой женщиной, ты бы выбрал семью, я уверен в этом. — Ты уверен? — мрачно спросил Гарри. — Конечно, сынок. Поверь мне. — Я уже один раз сделал это. Дон Салотти с грустью покачал головой: — Что же. Меня вынудили поступить так, как я поступил, но, поверь мне, я пошел на этот шаг только ради тебя. — Ради меня? — Да, сынок. Если бы я отказался убить твоих обидчиков, другие семьи потребовали бы у меня твою жизнь. Я — клятвопреступник, но не детоубийца. Нет. Никто не посмел бы бросить такое обвинение в лицо Джакопо Салотти. Сердце у меня обливалось кровью, когда я отдал приказ убить этих людей. Но теперь все нормально. Наша семья останется жить в мире с другими семьями. Поверь, я не желал зла твоим обидчикам. Но иногда обстоятельства бывают выше нас. Ты уже достаточно взрослый человек, чтобы понять это. — Отец, ты — лицемер! — крикнул Гарри. Глаза его вспыхнули неистовым огнем. В это мгновение он стал очень похож на дона. Луччи даже поежился и на секунду посмотрел на Салотти-старшего. — Твои клятвы не стоят и ломаного гроша! Я расскажу об этом всем! Дон Джакопо Салотти — лжец! — Ты не смеешь обвинять меня во лжи! — крикнул дон, вскакивая. — Конечно, смею, — язвительно засмеялся Гарри. — Еще как смею! Ты — лжец! Значит, ты убил их в Провиденсе? Чудный городок! Ты там был сам или послал туда этого ублюдка? — Гарри указал на Луччи. Тот сидел с каменным лицом и смотрел на пылающие в камине поленья. Он и бровью не повел, услышав оскорбление в свой адрес. На лице его не дрогнул ни один мускул. Полная, абсолютная выдержка, как и положено соп- sigliori семьи. — Прекрати! — крикнул дон сыну. — Почему же? — отозвался тот. — Тебя мучает совесть, отец? Хотя, у тебя ведь нет совести! У дона не бывает совести, у него есть семья! Семья — святое! Семья — все! Ты хоть помнишь свою жену, мою мать, отец? Помнишь ее? Ты ни разу не показал мне ее фотографию, не рассказал о ней. Ты берег меня для семьи! Не для счастья, а для семьи! — Семья и есть счастье! Гарри захохотал: — Я же говорил, что ты — лжец! Ты сам не веришь в то, что говоришь! Даже себе ты боишься сказать правду. Даже себе! — Перестань! — казалось, дона сейчас хватит удар, он покраснел и схватился левой рукой за грудь. — Прекрати! Замолчи! Заткнись!!! Гарри внезапно успокоился. Он с некоторым удивлением смотрел на отца. — Ты злишься на меня? Почему? Не потому ли, что я сказал правду? Не потому ли, что я был счастлив хотя бы месяц, в то время как у тебя кроме твоей семьи ничего нет? — Прекрати!!! — сорвался на визг Джакопо Салотти. — Прекрати немедленно! Сейчас же! Я приказываю! — Ты боишься, — вдруг догадался Гарри. — Ты боишься меня! — Перестань! Заткнись ты, ублюдок!!! Визг дона напоминал уже вой умирающей собаки. Неожиданно для всех, в том числе и для себя, Гарри начал наступать на отца. — Я понял! Ты боишься! Боишься, потому что я свободен! А ты — раб! Ты делаешь то, что от тебя требуют! Семья, доны, обстоятельства твоей дерьмовой жизни! Боишься потому, что я был счастлив... — Прекрати!!! Заткнись!!! — А ты — нет! — продолжал наступать на отца Гарри. — Ты боишься потому, что я способен полюбить, а ты — нет! Ты боишься потому, что я человечен, а ты — нет!!! В твоей жизни нет ничего, кроме крови, грязи, дерьма и страха! И даже лежа на смертном одре, ты будешь бояться!!! — Прекрати!!! — Тебе нечего вспомнить, кроме убийств, шлюх и толпы «горилл» вокруг. Гарри подошел к отцу вплотную и заглянул в его перекошенное лицо. — В твоей жизни... Он не успел договорить. Пуля, выпущенная из «магнума’38», разорвала ему сердце. Гарри секунду удивленно смотрел на дымящийся револьвер, зажатый в руке отца, а затем пошатнулся и рухнул на темный ковер, приглушивший звук падения. — В моей жизни был ты, — беззвучно прошептал дон. Луччи поднялся со своего кресла и, подойдя к Салотти, осторожно коснулся его плеча. Тот дернулся, словно от удара током. — Дон, — почтительно прошептал consigliori, — успокойтесь. Вы поступили правильно. — Позвони Тони, — хрипло выдавил из себя тот. — Ты знаешь,
*
Аэропорт Логана был переполнен. Здесь толпилось столько народу, что хватило бы, чтобы возвести «живую» изгородь от Вашингтона до Лос-Анджелеса. Терминал «В», расположенный прямо напротив автомобильной стоянки, бурлил. Он был самым многолюдным. Лион попросил таксиста остановиться у больших стеклянных дверей терминала и помог Джастине выйти на улицу. Затем, уже вдвоем, они подхватили Барбару. Девушку пошатывало. Она выглядела очень уставшей. Ее отсутствующий взгляд замер на какой-то невидимой точке впереди девушки. Лион торопливо протянул таксисту две стодолларовых купюры, и тот с благодарностью принял их. Сумма, заплаченная «щедрым господином», превышала реальную плату за проезд по меньшей мере на сорок долларов. — Спасибо, мистер! — крикнул таксист ему вслед. Лион проводил женщин в здание терминала и усадил на места для пассажиров. — Джас, тебе придется присмотреть за девочкой, пока я схожу за билетами, — сказал он. — Это не займет много времени. — Конечно, Ливень, — Джастина кивнула. — Я быстро, — пообещал Лион и направился к видневшейся в дальнем углу огромного зала стойке авиакомпании «Скаймастер». Джастина посмотрела на дочь. Жалость тронула ее сердце, но слез у женщины уже не осталось. Душа Джас напоминала огромное пепелище. Все, что было у нее в жизни, рухнуло вчера, оставив после себя лишь дымящиеся развалины. Мир, солнечный мир, такой прекрасный, добрый, яркий, исполненный сбывшихся фантазий и счастья, вдруг превратился в кошмар наяву. «Сколько боли... Сколько боли...», — подумала Джастина. Барбара сидела прямо, словно внутри у нее появился железный стержень. Она не оглядывалась и никак не реагировала на окружающее. В ней вдруг угасла искра жизни, которая наполняет тело и делает его живым, способным любить и сострадать, смеяться и плакать. Глаза, тусклые, подернутые серой пленкой отстраненности, не двигались. Сцепленные «в замок» руки бесчувственно лежат на бедрах. Даже грудь почти не вздымается. У Джастины создалось впечатление, что Барбара не дышит. — Как ты себя чувствуешь, доченька? — спросила она девушку. — Я умерла, мама, — вдруг тускло сказала та. — Я умерла. Они уже здесь. Мне пора идти. — Кто, милая? В душе Джастины шевельнулось сострадание. Хотя на пути ее чувства моментально возникла подсознательная преграда: из-за Барбары убили человека. Она сама согласилась на это... — Они... Голос девушки стал тихим, сошел почти на шепот. Джас с трудом различала его в монотонном гуле толпы. — Они... — повторила Барбара. — Люди без лиц. И все здесь залито кровью. Все. И платье Элен тоже. И мое. Я умерла, мама. Неужели ты этого не видишь? Острая, как спица, жалость пронзила сердце матери. Она обняла дочь, привлекла к себе и начала укачивать ее, как младенца. — Господи... — шептала она. — Господи... И неожиданно слезы хлынули у нее из глаз. Соленые дорожки сползали по щекам Джастины и падали в волосы Барбары, замирая на них капельками росы. Полицейский автомобиль обогнул терминал «А» и медленно покатился по парковочной дорожке мимо метеобашни, диспетчерской вышки, к терминалу «В». Сидящий за рулем патрульный внимательно вглядывался в людской поток. Еще один полицейский примостился рядом с ним на переднем сиденье. Сзади, на сиденье для задержанных, вольготно развалился громила в сером плаще. Все трое ощупывали толпу настороженными взглядами. У терминала «В» машина остановилась. Водитель снял с панели рацию. — «Центральная»? Это «двадцать седьмая». Проверь, когда ближайший рейс на Сидней? — Подожди, «двадцать седьмая». Ага, вот. В одиннадцать шестнадцать. Рейс ноль-два-четыре, компания «Скаймастер». — Отлично. Спасибо, «Центральная». Водитель наклонился вперед и принялся рассматривать таблички с названиями авиакомпаний, укрепленные за огромным витринным окном. — «Дельта», «Америкэн иглз», «Ю. С. Экспресс»... Ага, «Скаймастер», терминал «В». Похоже, мы обратились по адресу, парни. Пошли! Все трое вышли из машины и зашагали к стеклянным дверям... ... Лион протянул улыбающейся девушке кредитную карточку и получил три пестрых билета с изображенной на них эмблемой авиакомпании и надписью: «Скаймастер». — Три билета до Сиднея, первый класс, рейс ноль-двадцать четыре, вылет в одиннадцать шестнадцать, — сообщила девушка, возвращая карточку бледному Лиону. Тот кивнул. — Благодарю вас, мисс. — Пожалуйста. Мы будем рады увидеть вас еще раз в числе наших пассажиров. Улыбка ее стала еще шире. «Этого не будет, — подумал про себя Лион. — Никогда. Думаю, мы больше не ступим и шага из Дрохеды». Сунув билеты и карточку в карман, он повернулся и почти налетел на крепкого, рыжеволосого ирландца в полицейской форме. Тот коснулся пальцами козырька фуражки: — Прошу извинить. Мистер Хартгейм? — Да, — подтвердил Лион. — Это я. — Вам необходимо пройти в медпункт. Это в соседнем терминале. — А что случилось? — С вашей дочерью что-то произошло. По- видимому, какой-то приступ на нервной почве. Точно не знаю. — О, Господи, — выдохнул Лион. — Где это, вы говорите? — Терминал «А». В правом дальнем углу увидите вывеску. — Спасибо, офицер. — Не за что. Поторопитесь, они там. — Они? — Конечно. Ваша дочь и жена, — кивнул ирландец. — Ах, да, конечно. Разумеется. Еще раз спасибо, — торопливо пробормотал Лион и, расталкивая толпу, побежал к дверям. Теперь по плану ирландец должен был идти к машине и ждать остальных, но он вместо этого принялся крутить головой, отыскивая кого-то в бурлящей круговерти туристов. Наконец, он нашел того, кого искал, и быстро направился в зал. ... — Миссис Хартгейм? Джастина подняла глаза и с удивлением увидела невысокого коренастого патрульного. Тот нависал над ней, глядя женщине в лицо. Фу- ражка на его голове сидела неровно, с каким-то пижонским шиком. — Что вам угодно? — спросила она. — Мистер Хартгейм, Лион Хартгейм ваш муж? — Да. Что с ним? — встревожилась Джастина. — Он упал и сильно повредил голову. Женщина застонала, прикрыв глаза. — Не беспокойтесь, это не очень серьезно. Но все-таки вам лучше пройти к нему. Он в медпункте, в терминале «А». Как войдете, направо и в дальнем углу. — Но... Господи, у меня дочь... — Не волнуйтесь, миссис, я могу побыть с ней, пока вы сходите к мужу. Джастина нерешительно переводила взгляд с патрульного на Барбару. Ей не хотелось оставлять дочь одну, но Лион... ему плохо. Что же делать? — Не переживайте, мэм, — улыбнулся патрульный. — У меня у самого две дочери. Я пригляжу за девушкой. Все будет о’кей. — Хорошо. Спасибо, — Джастина встала. — Только, пожалуйста, не оставляйте ее одну. Ей очень плохо. — О’кей. Конечно, мэм. — Спасибо. Джастина побежала к выходу. В ту же секунду из толпы вынырнул высокий здоровяк, держащий руки в карманах серого плаща. Он пружинящей, упругой походкой подошел к девушке и, оглянувшись, откинул полу плаща в сторону. Карман в нем оказался сквозным. В руке его был зажат пистолет с удлиненным глушителем стволом. Барбара смотрела прямо в черный провал ствола, но на лице ее не отражалось эмоций. Это было лицо уже умершего человека. — Пока, крошка, — буркнул убийца. Два выстрела: один — почти неслышный, второй — напоминающий удар в барабан, грохнули практически одновременно. Убийцу отшвырнуло в сторону. Падая, он, правда, успел повернуть голову и заметить стоящего в двух шагах слева рыжеволосого ирландца и «спешл детектив» в его руке. А через мгновение убийца, Тони, уже коснулся пола, ударившись виском о чей-то ботинок. Но этого ему почувствовать было не дано. Пуля, выпущенная из «беретты» с глушителем, прошила ключицу, легкое и задела сердце Барбары. Но, как ни странно, девушка не чувствовала боли. Совсем. Она сползла с кресла и лежала, глядя в потолок, на котором сияли белым люминесцентные лампы. Белым, не окрашенным кровью. Кровь была на полу. Ее кровь. Большая лужа, становившаяся с каждой секундой все больше и больше. И Барбара вдруг улыбнулась. «Мне пора. Я иду, — подумала она. — Там ведь нет крови?» Кто-то склонился над ней, и уже угасающим взглядом девушка успела увидеть плачущую мать и отца. Барбара хотела улыбнуться им и сказать, как ей хорошо, потому что она уходит не в кровь, а в белоснежное сияние рая. Но не успела... Джастина стояла посреди замершей толпы и плакала, плакала, плакала. И слезы текли по ее щекам... Потом, через какое-то время, они встретятся там, где не будет алого, а будет только белое, и где птицы не бросаются грудью на шипы, а просто поют, и где все любят друг друга. Это будет потом, позже. Но обязательно будет. День, когда они войдут в рай.