Не все мы умрем
Шрифт:
Евгения видела муки боярыни — то ли сжигать себя на костре, то ли супостат сам сгинет? — но предпочитала не акцентировать на этом внимания. И, обращаясь к мужу, подмигнула Сашке:
— Вообще говоря, не логика — что дышло, а закон — что дышло. И я уверяю тебя, что ты мыслишь таким же образом. Вот два понятия: полуживой и полумертвый. Это одно и то же?
Михаил воздел очи горе и почесал седой затылок:
— Пожалуй, одно и то же.
— Очень хорошо. Но если равны половины, то равны и целые части, не так ли?
Михаил шевелил губами, сосредоточенно думал и наконец кивнул:
— Да, равны.
— Ну
Сашка захохотала, а муж попробовал поддеть жену:
— А тайник-то твой — пуст. Тебя опередили.
— Ну что ж, — смиренно отвечала Евгения, — значит, кто-то оказался умнее меня.
— А мама, между прочим, — заступилась за нее Сашка, — и не говорила, что там что-то лежит. Она просто рассказала, где его искать. Мы хотели всем классом пойти. А потом вернулись: адреса не знаем.
— Все, — сказал Михаил, — в субботу — нет, в пятницу! — переедете с бабушкой на дачу.
— В деревню, в глушь, в Саратов! — Сашка скорчила рожицу.
Дочь повторила любимое выражение Евгении, когда той предлагали отдохнуть на даче. Картошку сажать Евгения не любила, удобства во дворе ей не нравились, а от леса у нее болела голова. «Слишком много озона», — объясняла жена мужу.
Их маленький домик она называла «бочкой Диогена», сидела допоздна на крылечке и смотрела на звездное небо. Что еще делать в глуши, как не думать? И вот теперь то же самое повторяет Сашка, да еще с интонациями Евгении. Это окончательно взорвало отца. Он почувствовал ревность.
— Все! Решено. На дачу до сентября!
Сашка тут же скуксилась, а мачеха, чувствуя в ней родственную душу, утешила:
— Ничего. Чтобы учиться думать, ванна не обязательна.
Когда внучка и бабушка ушли спать, Михаил, ощущая неловкость от своей вспышки, примирительно накрыл руку жены своей ладонью:
— Знаешь, Женька, о чем я думаю? Сидишь ты, перебираешь бумажки у себя на работе, юбку протираешь, кому это все надо? Ты была бы прекрасным следователем.
— Но меня же опередили, — улыбнулась Евгения.
— Это меня опередили, — возразил Михаил. — Я работаю только днем, а они — круглосуточно. Если бы я, как только ты мне рассказала, начал действовать, документы были бы у меня в руках. Их изъяли в ночь с воскресенья на понедельник. У меня в запасе было достаточно времени, а я их проморгал.
— Еще не все потеряно. — Евгения ласково запустила пальцы в седую шевелюру мужа. — Желающих заполучить документы — двое.
— Почему двое? — насторожился муж.
— Ну сам подумай: если человек спускается по веревке и не оставляет после себя никаких следов, то это не хулиган из подворотни, а специалист своего дела. Спускались дважды, исключая спасателей. А если это специалист, будет он дважды лазить в одну и ту же квартиру? Это просто непрофессионально. Отсюда вывод: их двое, два разных человека. Один архив взял, второй придет.
Еще не стемнело, когда Завадский с двумя оперативниками стал осматривать чердак в поисках укромного места для засады. Укромных мест было много, но все заляпано птичьим пометом, пристроиться негде. Тут и толстые трубы центрального отопления, обернутые стекловатой, и перекрестья балок, поддерживающих кровлю, и даже картонный ящик из-под холодильника в углу.
«Антипкин», — догадался Завадский.
Однажды прошлым летом капитан застал его за ловлей рыбы на Ростовской набережной. С утра пораньше, когда Москва еще вся спит и алый свет едва скользит по грязнонефтяным волнам, он убежал к родной реке и стоял там с удочкой у каменного парапета, а Завадский шел домой с дежурства. Рыбак рыбака видит издалека, и капитан остановился поговорить.
— Ну как рыбка, ловится?
— Мелочь, — показал Антипкин на трубу, выступающую над поверхностью воды. Какая-то жижа текла из нее в реку, а вокруг суетилась рыбешка.
«Канализация», — подумал Завадский и брезгливо спросил:
— Жаришь?
— Нет, жарить ее нельзя — нефть выступает. А если посушишь — есть можно. С пивом хороша.
Вот где она у него сушится.
Завадский знал семейное положение Антипкина, которому вот уже год не давали жить в квартире жена и дочь — выгоняли из-за пьянства. Все лето он провел на детской площадке во дворе — спал в бревенчатой избушке на курьих ножках, откуда его утром выгоняли дети, и тогда он орал на весь двор: «Рекламная пауза!» А в холода его видно не было. Вот, оказывается, где он зимовал: в картонном ящике на теплых трубах.
Вокруг валялось множество пустых пакетиков из-под «вискаса». Неподалеку стояла еще одна коробка — из-под обуви. Завадский заглянул и в нее: там был песочек. Антипкин питался «вискасом», ходил на песочек и лапкой закапывал — очень чистоплотный котик. Раз в неделю его пускали в квартиру купаться, а потом опять отправляли на чердак. Завадский огляделся: нет ли бутылок? А то в темноте загремишь, засветишься. Пустых бутылок не было. Антипкин все сдавал. Экономика должна быть экономной.
Четверть первого ночи Завадский, который сидел в ящике, услышал, что по железной лестнице наверх кто-то лезет. В дырочку было видно и слышно, как открыли замок дверцы люка, откинули крышку и показалась голова. Человек скользнул на чердак и прикрыл за собой вход. Привычно перелезая через трубы центрального отопления и ни разу не споткнувшись, фигура направилась к месту, где были следы над квартирой Нины Ивановны. Ни Завадский, ни другие оперативники не понимали, в чем дело: человек-то должен лезть в слуховое окно, потом на железную крышу и оттуда спускаться по веревке на балкон пустой квартиры, а вместо этого фигура стала плясать на месте, подпрыгивая и приговаривая при этом:
— На! На! На! На! Дура старая!
Завадский откинул ящик и одним броском, как кошка, прыгнул на плясуна, повалил его. Тот только успел пискнуть:
— Ой! Кто это?
— Милиция! — рявкнул Завадский. — Лежать!
И в ту же секунду в его плечо впились острые зубки какого-то зверька.
Теперь охнул Завадский, но тут подоспел второй оперативник, и совместными усилиями они скрутили визжащее, дергающееся и брыкающееся существо.
— Гады! Менты поганые! Ненавижу! Пфу! Пфу! Пфу! — плевалось оно в темноту.