Не введи во искушение
Шрифт:
До выезда в степь, когда Шандыба всей семьёй из хутора на паевую землю перебирался, Иван часто ставил на Дону верши. Сазаны попадались, щука, караси. Раки забредут, клешнистые, крупные. Шандыба варил их с укропом. Сушёный с лета укроп всегда большой связкой висел в сенях под стрехой...
Но больше всего Шандыба любил дни, когда перед Рождеством забивали кабана. Мясо раскладывали на лавках и на столе, крупной солью засыпали сало. В чугуне на печи варилось мясо-грудинка, начинялись домашние колбасы. А после Рождества мать готовила холодец: огромная миска стояла в сенях на прикрытой
В первый день Рождества ходили в церковь к заутрене, после садились за стол. Отец, Захар Миронович, доставал из сундука засургученную бутылку, разливал по стопкам.
Третий год минул, как не сидел Иван за отчим столом, а дух, что поднимался от чугунка, и поныне помнил...
А в госпитале пахло кровью, немытыми телами и всякими лекарствами, но Иван с этим смирился. Что раздражало, так это стоны и причитания раненых.
Правда, когда подходили сёстры милосердия, Шандыба глаза прикрывал: пахло от них чем-то домашним. Ивану даже боязно было. Это ещё с детства, был он парень хоть и не робкий, но девок стеснялся, краснел.
Мать сокрушалась:
— И в кого ты только уродился? Иных на узде не удержишь, а ты ровно девка.
На что отец, усмехаясь в усы, говаривал:
— Погодь, мать, настанет его пора. Со службы воротится, я тем часом невесту ему и засватую. Вон их сколько, невест-то...
Пошевелился Шандыба, поморщился: как огнём опалило. Сидевший напротив моряк с забинтованной рукой спросил:
— Что, браток, больно?
Иван промолчал. Моряк был старше Шандыбы лет на пять, разговорчивый. Заговорил, посмеиваясь:
— Ты, я вижу, не слишком говорливый. Меня Матвеем Савостиным кличут, а служил я до ранения в Кронштадте. Тебя, от сестрички слыхал, Иваном величают? А я вот, Иван, сейчас поскоблю тебя. Ты лежи спокойно.
Матвей принёс горячей воды в банке, намылил Шандыбе щёки и, поправив бритву на ремне, принялся за бритье. Он орудовал ловко, умело справляясь со щетиной. Наконец вытер Ивану лицо и сказал:
— Теперь вижу: не дед. А то зарос, ровно старик... Где это тебя так хлобыстнуло? Говорить-то можешь?..
С того дня и повелись разговоры. Матвей рассказал Шандыбе, как плавал на эсминце — ходил в море, как он выражался. И как в пехоте морской служил, тоже рассказывал.
Иван Дон вспоминал, хвалился жизнью вольготной, казачьей. Моряк слушал да ухмылялся.
— Вольготно, сказываешь? А почто от жизни хорошей пай заложили? Чтобы коня на службу купить? Нет, братишка, жизня — она и нашего и вашего брата крутит. Коли сытый, он завсегда сытый, коли в сапогах, он по снегу в опорках не ходит... Сам же говорил, у деда Хондошки на хуторе всё есть, и кони, и бычки. Молотилку купил — и все ему кланяются. Погоди, сведу я тебя с моим батькой Савелием Антипычем, он на Путиловском тридцатый год токарем служит. С ним про жизнь потолкуешь...
Не стал Шандыба спорить, да и Матвей тему сменил — чего зря парня травить. Пусть сам своим умом пораскинет...
Минула неделя, выписался моряк. Стала заживать рана и у Ивана. Начал он по коридору прохаживаться, сначала медленно, от окна к окну.
Где-то через месяц сестра милосердия сказала:
— Пора тебя,
Однажды появился в госпитале Матвей Савостин. Увидел шагавшего по коридору Шандыбу и сказал:
— Я, Иван, за тобой приехал. Отец велел: веди своего казака к нам. Долечится, тогда и порешим, каким Макаром ему на Дон добираться. Так-то, братишка.
Краснов прибыл в штаб армии как раз вовремя. Накануне в его корпусе побывал проверяющий член кадетской партии князь Павел Долгоруков. Он посетил 16-й и 17-й Донские полки, послушал речи казаков. Урядник одного из полков заверил проверяющего, что казаки готовы вести войну до победного конца.
Князь прошёлся по окопам, попробовал щей из полковой кухни и укатил в штаб армии, куда пригласили и Краснова.
Пётр Николаевич приехал к самому началу совещания вслед за начальником штаба генералом Герагули, исполняющим обязанности командира 4-го корпуса.
Все слушали проверяющего. Долгоруков говорил, то и дело одёргивая френч на большом животе:
— Господа, я видел Московский гарнизон, он ужасен. Нет дисциплины, солдаты открыто торгуют форменной одеждой, дезертируют. Армия вышла из повиновения. И это в то время, когда Временное правительство готовит созыв Учредительного собрания.
— Князь далёк от жизни, — шепнул Герагули Краснову.
— Я доволен увиденными сегодня казачьими полками. Нам всем необходимы только наступление и победа, — закончил свою речь Долгоруков.
Командующий армией повернулся к Краснову:
— Пётр Николаевич, как вы смотрите на переход в наступление революционных войск во главе с существующими комитетами?
Краснов поднялся. В памяти его всплыли солдатские митинги, крики...
— Господа, — начал он, — как русский человек я очень хотел бы, чтобы наступление завершилось успехом. Но как военный человек, верящий в незыблемость военной науки, я с болью сознаю, что победы не будет. Вы, князь, говорите, что побывали в 16-м и 17-м Донских полках, и хотите сходу дать им оценку? Казаки разлагаются, столкнувшись с тылом. Они требуют разделить суммы в денежных ящиках. Казаки также просят выдать им в постоянную носку обмундирование первого срока. И они хотят, чтобы офицеры здоровались с рядовыми за руку.
Князь Долгоруков покраснел:
— Ваше превосходительство, прямо скажите, что вы не желаете наступления. Свои недоработки в казачьих полках вы хотите переложить на других.
Краснов лишь усмехнулся, но промолчал, не желая вступать в пустые пререкания...
Жили Савостины за Московским вокзалом в бревенчатом домике. Комната, в которой ютились Савелий Антипыч с Матвеем, была крохотная: одна койка, стол с тремя табуретками, печка да сундук, обитый полосовым железом, покойнццы — матери Матвея. Савелий Антипыч оказался мужик крепкий, всю жизнь на заводе проработал. Сразу указал на сундук: