Не зарекайся

Панченко Юлия Анатольевна

– Потому что мне так хочется? – склонив голову набок, насмешливо поинтересовался парень.

– Ну, правда, почему? – крикнул какой-то паренек из-за спины товарища.

По именам воспитатель детей еще не знал. По правде сказать, плевать ему было на их имена, равно как и на них самих.

– Потому что я брезгую касаться тех предметов, до которых дотрагивались другие руки. А если учесть, что люди трогают все кругом, нет другого выхода, кроме того, чтоб носить перчатки круглый год, снимая их только у себя дома. Еще есть вопросы? Может кому-то интересно, почему в этом приюте кроме

перчаток мне хочется надеть защитный скафандр вместе с берушами и противогазом?

Поскольку последнюю фразочку дети приняли на свой счет, ярко ощутив, с какой брезгливостью на них смотрит высокомерный директорский сынок, то через минуту вокруг воспитателя никого из сирот не осталось. Они разбрелись по широкой парковке, разбившись на парочки, с горькой обидой, или даже злобой, что поселились в сердцах.

Александр Сергеевич, оставшись один, только порадовался такому обстоятельству. Вскоре на улицу вышел старший на смене воспитатель, кто выдал детям инструменты и объяснил размер работы.

***

В дальнейшем дети острее почувствовали пренебрежительность новенького сотрудника, что сделало его изгоем. И пусть дети быстро забывают обиды – не хранят их в сердечках, выметают оттуда, освобождая место новым впечатлениям, робким росткам влюбленности и вообще всему новому, есть вещи, которые забыть тяжело, как не старайся. Были те, кто не простил директорскому отпрыску гордости и брезгливости. Поэтому ни о каких дружеских или даже теплых взаимоотношениях с коллективом и подопечными, не шло и речи.

Александр Сергеевич не садился за общий стол, если там ели дети, он не подавал руки старшим ребятам и всячески ограждал себя от общения с воспитанниками. В скором времени это стало явным. Настолько очевидным, что отец пригласил его к себе в кабинет.

– В чем дело?
– без предисловий спросил он.

– Что ты имеешь в виду? – не поведя и бровью, ответил сын, хоть и догадывался о чем пойдет разговор.

– Саша, ты ведешь себя не просто некрасиво, а недостойно. Откуда в тебе столько брезгливости к этим детям? – Сергей Иванович поднялся из-за стола и пересел на диван к сыну.

– По-твоему, я должен якшаться с ними? Совершать набеги на соседскую черешню или тайком выносить пирожки из столовой? Папа, это дети. Пусть не все, но в большинстве – это бестолковые еще существа, с которыми не о чем поговорить. Как я должен вести себя, по-твоему?

– Будь проще, - прямо сказал в ответ отец, - гордость – первый грех. Не будь заносчивым, а вспомни, почему ты находишься здесь прямо сейчас, хотя мог бы получить практику в Праге. Ты останешься тут, сын, доколе я не увижу должных плодов. Ты слишком резок и надменен, чтобы делать карьеру. Я воспитывал тебя излишне мягко, и по-видимому, это придется исправлять сейчас – в таком позднем возрасте.

– Прекрати, - поморщился Александр. – Оставь эту ерунду, которой тебя потчует пастор. Я достаточно самостоятелен, чтобы послать твое воспитание к чертям и открыть свое дело.

Сергей Иванович усмехнулся, но на дне серых глаз залегла грусть.

– Я не дам тебе стартового капитала. В зародыше подавлю попытки добыть деньги в кредит или с рук на руки. Тебе двадцать три, Саша, ты уже не ребенок. Подумай

о матери. Ей тяжело видеть, как ты идешь в никуда, гордо задрав нос. Поработаешь в центре – поживешь на зарплату. Я попросил подготовить для тебя комнату в гостевом блоке. Подумай о том, что твое поведение недостойно звания миссионера. И перестань вести себя с сиротами как с прокаженными. Эти дети совершенно здоровы и вменяемы. Не нужно от них шарахаться.

Александр посмотрел на отца со злостью, но не сказал ни слова – видел упрямую складку на лбу, которая появлялась у родителя в моменты ослиной упрямости. Если уж что решил – хоть кол теши.

***

Он жил в приюте уже почти три месяца. Скучных, бесполезных месяца. Ни активного отдыха, который он так любил, ни приятного общения с противоположным полом.

Конфликт с отцом случился как раз на этой почве. Сын не хотел жить праведно и блюсти библейские законы. Он полагал, что волен выбирать собственный жизненный путь. Отец артачился. Он неизменно напирал на то, что они воспитывали его для великого будущего – служения и прославления слова Божьего. Когда же Саша решил высказать свое мнение, мать схватилась за сердце, а отец заблокировал карту и наказал, как мог – запер в этом сумасшедшем доме, где даже поразмыслить в тишине было негде. Запер для того, чтоб сын подумал и остепенился. Перебесился.

Сложность была в том, что ослиную упрямость имел не только отец – черта эта была присуща каждому из членов их семьи. Саша не просто не хотел перебешиваться, с каждым прожитым в центре днем, он раздражался и укреплялся в мысли отойти от отцовских наставлений, канонов протестантства, а также христианского вероучения.

Выжить на мизерную зарплату было сложно, не смотря на то, что он не платил за жилье и еду. Поэтому на четвертый месяц Саша плюнул на развлечения и принялся откладывать каждую копейку. Это сделало его и без того несладкий характер практически невыносимым.

Дети замолкали, стоило ему появиться в зоне видимости. На этот смешной протест Александр Сергеевич кривил губы в сардонической усмешке и выше поднимал подбородок.

Однажды – после особенно жестко высказанного Сашей мнения насчет фигуры одной из девчонок, сопливые козявки – его воспитанники, решили устроить ему темную. Они не знали, что спит он невероятно чутко и их приближение услышал за десяток метров. Саша встретил смельчаков валявшейся под кроватью битой – подарком брата на какой-то праздник. Он закинул ее на плечо и лениво переводил взгляд с одного растерянного лица на другое. Через минуту от сопляков, ввалившихся в его комнату, не осталось и следа.

После этого случая лезть к нему остерегались, лишь изредка огрызались, на что он даже внимания не обращал. Только злился, что заперт в этом обиталище – без денег, без развлечений.

Но особенно сильно его раздражала одна девица. Она постоянно смотрела на него, открыв рот, и следила за каждым шагом. Ее светлые волосы вечно были всколочены, словно она не расчесывалась неделями, а глаза – глубокого зеленого цвета, постоянно округлялись – наивно распахиваясь для всего вокруг. Эта ее доверчивость бесила. Хотелось сказать гадость и следом еще подзатыльника крепкого дать.