Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
подлежат амнистии. Освобождаются за преступления должностные, хозяйственные,
бытовые, военные – надо бы разделить, надо бы интеллигенции применить интеллект и
подумать, не быть такой чёрствой, бесчеловечной. Много сидело честных тружеников,
просто попавших в беду. Шофера, например, за разные дорожные случайности,
машинисты, работники железнодорожного транспорта, их сажали сразу кучей после
любой аварии, можно ли их называть уголовниками?
промышленности, внизу кого-то завалило, а всем, кто на верху – срок. Служащие
всякие за нерасторопность, не успели выполнить приказ дуролома свыше, – они тоже
уголовники? Или ученики подожгли уборную, а директора школы под суд. По закону о
прогулах от января 1940 года давали до 10 лет за опоздание на работу, а женщине в то
утро не с кем было оставить больного ребёнка, – она тоже уголовница? Тысячи людей
пошли по лагерям в голодные послевоенные годы по указу от 4.06.47-го – за бутылку
молока, за шоколадку, за кусок масла, за пачку папирос. В приговоре писали:
«Хищение 250 метров текстильной продукции», – вот какие хапуги, а оказывается, это
катушка ниток. А сколько сидело за аборт и женщин, и мужчин-абортмахеров, и тех,
кто предоставил квартиру для операции. А юных девушек из торговли, продавщиц,
которых дурачили старшие? А секретарш сколько и курьерш? Не дала своему
начальнику, и он запросто приклеит ей контрреволюционный саботаж. А взять
воинские преступления? Ребята с 26-го и с 27-го годов рождения служили по 6, по 7
лет, вся молодость прошла в казарме под хай и лай старшины. Многие не выдерживали,
срывались, можно ли их называть уголовниками? А несчастные колхозники, у них дети
пухли от голода, получали срок за то, что собирали с поля остатки мерзлой картошки,
свеклы или колоски, – они тоже уголовники? Их тоже зря освободили?
Я желаю всей 58-й поголовно выйти на свободу. Не так, как она мне. Блатные в
лагере – бедствие, спору нет, но и среди политических есть такие крысы, такие хорьки
вонючие – пяти минут с ними рядом выдержать невозможно, так и хочется угомонить
чем-нибудь увесистым. Много среди них маньяков и резко выраженных психопатов.
Какую бы они жизнь устроили, если бы им повезло вдруг?.. Лежал у нас полковник
Артамонов, грубоватый, резкий, интеллигенцию не жаловал. «У них одна задача:
испортить песню хоть где, хоть кому, хоть в чём». И примеров куча, не хочу приводить.
Светлана мне испортила песню. И многие потом портили и 10 лет спустя, и 20, и
30, ни один голос в печати не прошел
осуждение. Для изуверов, для плосколобой прессы приведу лишь один пункт:
«Освободить из мест заключения женщин, имеющих детей в возрасте до 10 лет, и
беременных женщин; несовершеннолетних в возрасте до 18 лет; мужчин старше 55 лет
и женщин старше 50 лет, а также осужденных, страдающих тяжелым неизлечимым
недугом».
34
Общее построение с вещами. Никогда не было такого веселого развода – по
домам. На станции Ербинская ждет нас пустой эшелон без конвоя, без пулеметов в
голове и в хвосте. До Москвы. Каждый может сойти, где ему нужно. Поеду все-таки
домой, к матери, а потом уже в Алма-Ату, в институт. Солнце как по заказу, природа
ликует, теплынь, прямо-таки Христос воскрес. Зеленеют сопки Хакасии, родная ты
наша сторона, не сдохли мы тут, спасибо, остальное мелочи. Питерский вывел своих
лабухов провожать нас, полторы калека – сам Володя с аккордеоном «Гранессо», ему
сократили срок, осталось два с половиной года, Аркашка трубач и еще барабанщик.
Они только что выдули на троих пачку чая, начифирились и грянули: «Прощай,
любимый город, уходим завтра в море», потом «Летят перелётные птицы», наяривали
от души, по склонам летели звуки – труба, аккордеон, барабан. Стояли они втроем
возле вахты, а мы шли и шли мимо цепочкой, будто на войну уходили – так, впрочем,
оно и было, отвоёвывать предстояло многое. Каждому. Выдали нам справку об
освобождении, но ней дома получим временное удостоверение на 3 месяца, дальше,
если поживем-доживем, получим временное на 6 месяцев, – для чего такое испытание,
кто додумался? Приходит человек устраиваться на работу с этим клочком бумаги, а ему
от ворот поворот, придет прописываться – поезжай на 101-й километр. Пришел я с этим
волчьим билетом в институт к директору, профессору, новому уже, так и так,
освободился, прошу восстановить, а он рыло от меня воротит, – не буду
восстанавливать. Я ему указ правительства в газете за подписью Ворошилова, я ему о
снятии судимости, я ему, что деканат меня знает, преподаватели помнят, прошло не так
уж много, всего три года и четыре дня, а он одно твердит: нет. Я полгода обивал пороги
Министерства здравоохранения, Министерства народного образования, в кадры ходил,
в редакции «Ленинской смены» и «Казахстанской правды», в трибунал ходил – все за