Небеса ликуют
Шрифт:
— Ладно, сын мой! Я, кажется, на вас накричал… И вновь я с трудом удержался от усмешки. Интересно, перед Галилеем он тоже извинялся?
— Тяжело видеть лучших сынов Общества Иисуса, озабоченных новыми кандалами для человечества. Как будто старых мало! Испанцы жалуются, что вы принимаете у себя беглых рабов. Знаете, я не завидую этим рабам…
Взгляд потух, рука с четками бессильно опустилась на темный подлокотник. Его Высокопреосвященство изволил выговориться. Для того, похоже, и позвали.
— Надеюсь, вы
Мне бы вновь удивиться. Даже обидеться за неведомых мне братьев. Но я не удивился и не обиделся.
Я испугался.
Испугался — потому что поверил этой старой жабе. Почти поверил…
— Подойдите к свету, сын мой, я же вас просил… Голос, и без того немелодичный, не прозвучал — проскрипел. Я шагнул влево, к ближайшей свече. Что он думает разглядеть? Складки на сутане?
— Вы молоды! Вы слишком молоды, сын мой!.. Говорят, вы играете на гитаре?
— Что?! Простите, Ваше Высокопреосвященство, я, кажется…
В этот вечер мне все-таки довелось удивиться.
— Гитаре! — В скрипе мне почудилось раздражение и странная неуверенность. — Я слышал, вы играете…
— Да, — не выдержал я. — И, говорят, прилично. Надеюсь, хоть это не грех?
Сказал — и испугался. Жабья кожа вздулась, пошла волнами, холодным бешенством сверкнули пустые глаза.
— Вы!.. Мальчишка! Еретик! Я запрещаю вам! Запрещаю! Клирик не должен играть на гитаре! Вы слышите? Я приказываю вам не брать с собой гитару! Приказываю! Вы обязаны повиноваться!..
Дернулся, булькнул, замолчал.
Складки вялой кожи в последний раз вздрогнули…
— Вам лучше уйти, отец Адам. Сейчас позовем лекаря — Взгляд служки был полон укоризны, но я не ощущал за собой вины. Меня кликнули, чтобы отчитать и обругать. Отчитали. Обругали.
И все остались довольны. В том числе и я. Можно повернуться, уйти и забыть…
…если бы не маленькое «но». Совсем крохотное — как аргас, которого описал в своей книге брат Паоло Полегини. «Не Божья работа». Не Божья… Тогда чья?
Ближе к ночи редкие лужи покрылись льдом. Каждый раз, когда под подошвой хрустело, я невольно вздрагивал. Отвык! На берегах Парагвая льда не встретишь, и я напрасно пытался объяснить своим ученикам, что вода может превратиться в камень.
Не смеялись — но и не верили.
Тучи, уже успевшие надоесть за эти дни, наконец-то разошлись, открывая россыпь бледных, еле заметных звезд. Хотелось остановиться, завернуться в плащ и долго разглядывать знакомые созвездия. Да только где они, знакомые? Здесь, в самой середине апеннинского сапога, не увидишь Южный Крест…
Свою последнюю гитару я купил в Асунсьоне. Старый небритый пейдаро — бродячий певец, которых
«Какой звук, синьор! Послушайте, какой звук!» Он попытался сыграть сегидилью, но похмельные пальцы не слушались, тряслись.
Таких, как он, мы не пускали в наши миссии. Слишком часто под плащом певца скрывался лазутчик — или торговец тростниковым пульке.
Сегидилья не сыгралась, но гитару я все-таки купил. Мы заглянули в таверну, глотнули по глотку обжигающего мескаля, и пейдаро, расчувствовавшись, вновь взял гитару в руки. На этот раз пальцы уже не дрожали.
У старика оказался сильный голос. Он запел милонгу — простенький романс, который часто услышишь здесь. Обычный романс: море, чайки, пустые причалы, девушка ждет моряка. Моряк не вернется, им не встретиться. И пусть их души обвенчает облако Южный Крест.
Я начал снисходительно объяснять старику, что Южный Крест — не облако, а яркое созвездие, видное только в южном полушарии. Пейдаро не хотел слушать, сердился, глиняная кружка дрожала в пальцах…
Я не выдержал — и взглянул на небо. Небо моего далекого детства с наивными Медведицами и холодным алмазом Полярной Звезды.
Пусть нас с тобой обвенчает Облако Южный Крест…
Илочечонк, сын ягуара, всегда находил путь по звездам. Но эти звезды были чужими.
Сначала ударили вполсилы, неуверенно, а затем, освоившись, загремели-заколотили от души.
Странно, что дверь все-таки выдержала.
— Войдите!
Я накинул камзол и отставил в сторону тыквочку с мате. Ничего себе денек начинается!
— Стало быть, сьер Гуаира?
Кажется, я уже их видел — этих мордатых сбиров. Те же кирасы, шлемы, усищи. А может, им и положено быть такими — одинаковыми.
Служба такая!
— Собирайтесь-ка. Да поживее! И бумаги возьмите, ежели имеются.
В глазах — служебный долг, на сытых мордах — тоже служебный долг.
— Поживее, вам говорят!
Я ждал, что меня отведут к Форуму, где высится трехэтажный особняк городского подесты, но служивые завернули явно не туда. Когда за очередной улицей показались забитые утренней толпой ряды Рыбного рынка, я почуял неладное. Даже попытался спросить.
— Не положено!
Да, не положено. Но кое-что я уже начал понимать.
«Сегодня, как только стимнеет, приходите к дому Дзаконне, что на улице Менял возле Рыбного рынка…»
Улица Менял оказалась неожиданно просторной, напоминающей небольшую площадь, расплескавшуюся по стертым булыжникам. Здесь тоже было людно, но десяток сбиров, растянувшийся цепочкой возле большого серого дома со скатной черепичной крышей, я заметил сразу.
«…Дверь со стороны сада, калитка будет открыта…»
Вот и сад, вот и дверь. Открытая.