Небесный летающий Китай (сборник)
Шрифт:
Лефшиц ушел и вернулся. Он смахнул со столика какой-то кляссер, поставил стаканы, разлил водку и сок, выложил новенький сотовый телефон.
– Это зачем? – покосилась на телефон Клара. Она тоже закуталась в простыню и сидела вся мокрая от пота.
– После, – сказал Лефшиц, сел рядом. Выпил из стакана, не предлагая Кларе, потянулся и снял с полки, что была в изголовье, первый альбом: настоящий, семейный, пахучий, коричневый от сопревших эпох. – Что ты говоришь, когда слышишь, будто нельзя войти дважды в одну и ту же реку?
Клара выпила водку, выпила сок, подышала, помолчала.
– Говорю, что я и не выйду, –
– Глупая, да я же давно тебя люблю, – Лефшиц придвинулся и обнял Клару свободной рукой. Вторая была занята альбомом. – А теперь я просто вынужден беречь тебя. Брось ты свои смешки с отговорками. Дважды войти в воду нельзя, даже если всю жизнь не вынимать ногу. Состав уже другой. Вот дернулась из-под пятки пиявка, вон кто-то помочился с мостков – и все, ингредиенты сменились.
– Я вообще не думаю о таких вещах, – призналась Клара. От водки ей делалось хорошо, и она даже была готова посмотреть альбом.
– Это напрасно, – упрек засел в голосе Лефшица прочно и основательно, и если упреки располагают ногами, то этот даже закинул одну на другую. – А я думаю только о них. Это то же самое, что остановить мгновение, то есть умереть и попасть в ад, прижимая к груди это бесценное мгновение, которое у тебя тут же отберет в карантине рогатый прапорщик и отнесет своей рогатой зазнобе, в дом, где все мгновения прекрасны, все стены ими увешаны, где они вечны. Остается фотография. Это дьявольская штуковина, вырванная из лап преисподней. Открой альбом, – возбудился Лефшиц.
Клара послушно подцепила ногтем картонную корку, взглянула. Откинула папиросный слой. Недоуменно всмотрелась, затем перелистнула еще и еще.
– Послушай, почему одни похороны? – спросила она неприязненно.
– Потому что про них забывают, – Лефшиц забрал у нее альбом, перевернул несколько страниц. – Смотри: вот это хоронят бабу Марусю. Осторожно! – крикнул он, потому что капля с клариного лба ударилась в коричневое карликовое дерево на снимке. – Утрись. А вот здесь – здесь хоронят дедушку Осипа.
Клара, нахмуренная, всматривалась в выцветшие картонки: картузы в широких лапах, оградки, чинно стоящие женщины в темных платках, глядят в объектив. Некоторые – поверх объектива, щурятся на солнце. Сомкнутые губы, стиснутые колени, долгие плащи, земляные насыпи. Посреди – продолговатый ящик, расширенный кверху; из лент и букетов выглядывает нос, навечно утративший не только нюх, но и принадлежность.
– Смерть, – сказал Лефшиц, – она застигает, когда не ждешь. Случались попытки поправить это дело. Помнишь причту о человеке, который увидел на базаре смерть, и та погрозила ему пальцем? Бедняга так перепугался, что оседлал коня и удрал на нем в город, отстоявший на много миль; там-то и помер. Смерть встретила его со словами: ну, молодчина – ведь я-то знала, что нынче вечером ты должен быть здесь, со мной, и очень удивилась нашей встрече на тамошнем базаре.
– Тысяча и одна ночь? – уточнила Клара, вытягиваясь под простыней и постепенно увлекаясь фотографиями.
– Не помню. Возможно.
– Но почему ты снимаешь сплошную смерть? – снова спросила Клара, ибо дошла уже до современности, где все оставалось прежним, только качество фотографий повысилось. Да вот же – вот же она сама, с опущенной головой, стоит в почетном карауле при гробе
Не отвечая, Лефшиц послюнил снимки, сделанные в кафе, и прилепил рядом, благо они были узкие, и рядом как раз оставалась полоска кладбищенского картона.
– Убить меня, что ли, хочешь? – шепотом спросила Клара.
– Спасти, – Лефшиц обнял ее вновь придавил. Казалось, что у него вот-вот разойдутся теменные швы, и ударит прозрачный фонтан. – Задержать, – он щелкнул зубами, и Кларе снова почудилось, но на сей раз – китовая решетка, в которой застревает мелочь. Клара уже давно перестала воспринимать себя оторвой, поспорившей на спиртное с такими же, как сама, идиотками. Левиафан вел ее, Левиафан одаривал ее. – Спасти тебя не удастся, потому что всему доброму, – он кивнул на веселые снимки, – всему этому существует противовес. Человек даже умеет бессознательно резаться ножом, наказывает себя за хорошую жизнь. Только человек устроен так снисходительно, что быстро забывает о плохом, а это неправильно. Ты можешь вспомнить о каком-нибудь особенно гадком, нестерпимом событии в твоей жизни?
Клара перевернулась на спину, благо Лефшиц уже отпустил ее, и крепко задумалась.
– Могу, – согласилась она.
– И как оно теперь? – не отставал Лефшиц. – Каким оно ощущается? Что ты чувствуешь?
– Ничего, – честно ответила Клара. – Как будто ничего и не было.
– Но правильно ли это? Ведь что-то было?
– И что с того, что оно было?
– А то, что после, когда тебя не станет, тебе освежат память, и ты с ужасом вспомнишь все неприятности, которые благополучно похоронила твоя заботливая память. И ты дашь трещину… ты сникнешь, ты ужаснешься… ты зашатаешься на тоненькой ниточке-лучике, по которой пойдешь к свету…. И ты упадешь, обязательно упадешь. Но я-то не из таких, – Лефшиц стряхнул с полки сразу несколько альбомов, три или четыре из них раскрылись. – Я ни о чем не забываю, и я останавливаю мгновения. Погляди сюда… это мой двоюродный братец-дебил, пробует делать куличики. Это наш кот, который вернулся с задней лапой, обмотанной проволокой до мяса… с нее сошла вся шкура… Вот еще похороны… вот бабушка в гробу, все надулись, стоят важные…
– Прекрати, – Клара села, взяла новенький телефон и стала крутить его в пальцах. – Если ты хочешь, чтобы всего было поровну, не забывай и про хорошие снимки. Море, пляж… Роды… Дни рождения…
– А зачем? – рассмеялся Лефшиц. – Я же и говорю тебе: человек так устроен, что о хорошем он будет помнить без всяких фотографий. Я помню все свои дни рождения… все подарки, которые мне принесли…
– Я, пожалуй, оденусь, – решительно сказала Клара. – Мне холодно здесь. Немного театрально получается, правда? Как в готическом романе. Но тут уж ничего не поделать.
Лефшиц нагнулся, собрал с пола вещи Клары, перебросил ей.
– Пожалуйста, – голос его был спокоен и даже равнодушен. – Но только не забудь телефон.
– Зачем ты даешь мне телефон?
– Дарю. Чтобы контролировать. Чтобы всегда знать, где ты. Чтобы попытаться уберечь тебя от судьбы, которая, конечно, не потерпит такого счастья, какое было сегодня.
– Тебе надо лечиться, – посоветовала Клара, но положила телефон в сумочку. У нее никогда не было сотового телефона. Этот был розовый, с веселыми зверьками.