Небесный полководец
Шрифт:
— А здесь?
— Думаю, меньше.
— В Калькутте — примерно тридцать… если вы индиец. И примерно пять, если вы европеец. Известно ли вам, что Европа контролирует всю торговлю обувью? Индийцы вынуждены покупать сапоги в магазинах, тогда как европейцы могут приобретать ее непосредственно у производителя. В лавках запрещено продавать обувь по цене ниже тридцати шиллингов, а это — месячный заработок среднего индийца… Продукты питания в Дели дороже, чем в Манчестере, хотя индийский рабочий получает четверть того, что платят английскому. И знаете почему?
— Нет. — Его слова казались мне сплошной ложью.
— Потому что в Британии цены и доходы поддерживаются искусственно,
— Но ведь существуют больницы, программы повышения благосостояния, системы вспомоществования, — возразил я. — Индиец не голодает.
— Верно — в нем поддерживают жизнь. Глупо морить голодом собственную рабочую силу. Неизвестно, когда она может понадобиться. Рабы приносят богатства, не так ли?
Я отказался поддерживать этот бредовый разговор, поскольку, с одной стороны, сомневался в точности экономических экскурсов Гевары, а с другой — был уверен, что он видит мир в кривом зеркале собственного рассудка.
— Мне известно только одно, — сказал я, — средний индиец живет лучше, чем в тысяча девятисотом году. Богаче, чем многие англичане того времени.
— Вы говорите о положении в городах… А знаете ли вы, что индиец имеет право появляться в городе только в том случае, если у него есть разрешение правительства? Он должен иметь при себе паспорт, удостоверяющий, что в городе для него есть работа. А если работы нет, он возвращается в свою глухомань — туда, где школы, больницы и прочие блага британского правления столь малочисленны, что между ними лежат десятки миль. Такая система действует и в Азии, и в Африке. Она развивалась долгие годы и теперь применима и к некоторым колониям в Европе — русской Польше и немецкой Богемии.
— Я знаком с этой системой, — возразил я. — Она не бесчеловечна. Это просто средство контроля за миграцией рабочей силы, предохраняющее города от появления трущоб. Это выгодно всем.
— Это несправедливая система рабства, — гнул свое анархист-аристократ. — Она ведет к ущемлению свобод. Защищая ее, вы защищаете деспотизм, мой друг.
Я улыбнулся и отрицательно покачал головой.
— Спросите первого попавшегося индийца, как он живет. Уверен, вы услышите, что он всем доволен.
— Потому что он не знает лучшей жизни. Потому что Англия обучает его немногому — ровно настолько, чтобы заморочить голову, чтобы он проглатывал пропаганду, не больше. Вам не кажется странным, что расходы на образование остаются прежними, а расходы на прочие формы «вспомоществования» выросли почти до требуемых сумм? Вы же убиваете дух людей, которые живут в колониях. Вы из тех, кто самодовольно рассуждает о свободе предпринимательства, о человеке, стоящем на собственных ногах, о проложенной своими руками дороге к успеху… и приходит в ужас, когда те, кого он колонизировал, выступают против покровительства и «контроля за миграцией рабочей силы». Тьфу!
— Хочу напомнить, — заметил я, — что почти семьдесят лет кряду мир стабилен как никогда. Ни одной крупной войны. Столетие покоя на всей Земле — по-вашему, это плохо?
— Да, потому что стабильность достигалась да счет ущемления прав других народов. Вы убивали души, а не тела — по-моему, это во сто крат хуже.
— Хватит! — не стерпел я. — Вы мне надоели, граф Гевара. Довольствуйтесь тем,
— Посмотрите-ка на него! — засмеялся Гевара — Я — голос вашей совести, вот почему вы отказываетесь меня слушать. Да так решительно, что готовы убить любого, кто попытается вас заставить! Вы — типичный представитель всех этих «порядочных», «гуманных», «свободных», которые две трети мира держат в рабстве! — Он помахал револьвером. — Просто диву даешься, почему все приверженцы авторитаризма вбили себе в голову, что сторонники свободы стремятся навязать им свою точку зрения! Между тем единственное, чего хотят последние — это воззвать к их здравому смыслу… Хотя я уверен, что вы, авторитаристы, не можете сойти со своей точки зрения.
— Ваши аргументы неубедительны, — ответил я. — Сделайте одолжение, дайте мне провести мои последние часы в тишине.
— Как пожелаете.
И до той поры, пока мы не отошли от причальной мачты, Гевара лишь невнятно бубнил себе под нос что-то о «человеческом достоинстве, означающем не более, чем заносчивость завоевателя». Я не обращал внимания на бред этого сумасшедшего. Он просто из кожи вон лез, чтобы вдолбить в мой разум свои революционные идеи.
Весь перелет до Сайгона я тщетно пытался связаться с Джонсоном, убеждая тюремщиков, что меня мутит от пищи, потому что ее носит Барри, и что хотелось бы увидеть чье-нибудь другое лицо. Вместо Джонсона они прислали Юну Персон, и при виде хорошенькой девушки я не смог изобразить недовольство. Раза два я интересовался, как ее отец собирается поступить со мной, но она отвечала, что он все еще «ломает над этим голову». «Поможете ли вы мне?» — спросил я напрямик. Девушка была как будто смущена этим вопросом и поспешно, не сказав ни слова, покинула каюту.
В Сайгоне — должно быть, это был Сайгон, судя по видному издалека блеску позолоты на куполах храмов — до меня донесся говор паломников-индокитайцев, размещающихся в трюме среди тюков и ящиков. Я не завидовал их душным, тесным «апартаментам». Хотя, разумеется, удача сопутствовала этим буддистам — если они на самом деле буддисты — раз им удалось получить места на воздушном корабле.
И вновь, несмотря на то, что Сайгон являлся «свободной зоной», находящейся под покровительством Америки, граф Рудольфо Гевара бдительно охранял меня. Однако со времени нашей последней встречи спеси в нем явно поубавилось. Судя по всему, он чувствовал себя не в своей тарелке, и мне пришло в голову, что американские власти, заподозрив неладное, задали офицерам корабля много неприятных вопросов. Вне всякого сомнения, «Скиталец» спешил покинуть город, поскольку меньше, чем через два часа, едва заправившись топливом, мы уже плыли в небе на полной тяге.
Вечером того же дня с противоположного конца короткого коридора до меня донеслись звуки бурного спора Я узнал Гевару, капитана, Барри, Юну Персон… Но среди них присутствовал кто-то еще — у кого был мягкий, необычайно спокойный голос. Я разобрал несколько слов: «Бруней», «Кантон», «японцы», «Шаньдун» — главным образом названия известных мне мест — однако суть спора была неясна
Близился вечер, когда, наконец, впервые за весь день Юна Персон принесла мне еду, извинившись, что мясо остыло. Девушка казалась обеспокоенной, и я, просто из вежливости, спросил, что случилось. Она бросила на меня озабоченный взгляд и натянуто улыбнулась. «Определенно сказать не могу», — только и ответила она, вышла и, как всегда, заперла за собой дверь.