Небесный полководец
Шрифт:
После введения в разговор Иисуса я почти готов был согласиться.
— И какую жизнь ты собираешься вести? Неужели тебе нравится быть марионеткой?
Берни, скрывающий свое лицо, явился предо мной на миг словно дьявол, пораженный торжествующим Святым Георгием.
— Почему, милый, почему? К чему тебе все это?
Она отошла, чтобы сорвать травинку, которую заметила по пути, положила ее в карман и вернулась.
— Я знаю, что тебе нужно, Серж. Тобой владеют злые духи. Тебе нужно освободиться от заклятья, но только ты сам можешь это сделать. Я бы помогла тебе, если бы ты согласился.
Внезапно я сменил пластинку. В конце концов, в моей жизни есть вещи, которых никто не имеет права касаться, даже она.
— Меня ждет жена, — сказал я, как идиот-муж, натягивающий трусы наутро после оргии. — Это достаточно
Она улыбнулась, обезоруживающая Тереза!
— Видишь, какой ты Один день ты любишь ее, а на следующий день — меня. Разве можно любить двух сразу? Когда же ты обманываешь?
— В этом-то и весь вопрос, — сказал я, тоже улыбаясь.
Некоторое время я ничего не говорил. Даже не думал. Все, что мне оставалось, — это действовать. Действовать очень полезно, когда уже ничего не понимаешь. Пойти на станцию, сесть в поезд, повернуть ключ в замке, совершать заученные действия гораздо проще, чем непривычные. Тереза взглянула на меня.
— Бедняжка, — сказала она, — тебе надо поторопиться. А го опоздаешь на свой поезд.
Я посадил ее на раму велосипеда. Мне не очень хотелось брать ее с собой на станцию, но в то же время я не хотел упускать возможности побыть с ней до последней минуты. (А. завтра ты проснешься свободным, исцеленным от любовного недуга и будешь улыбаться своими тридцатью двумя зубами. Да и можешь ли ты в самом деле вообразить, что тебе придется стареть в обществе дядюшки Бонафу и садовника с собачьими глазами?)
— Что ты сделала со своей собакой? — спросил я, нажимая на педали — обратный путь был легче, дорога шла под уклон.
— Фу?
— Фу? Фу — это садовник.
— У них одно и то же имя, — ответила она.
«Она не в своем уме», — говорил Марк. Одно последнее усилие, еще пара рывков, и я в безопасности, на твердой земле.
— Моя собака погибла в тот день, когда ты уехал в первый раз. Она перебегала дорогу на Серизоль, и ее задавила машина. На этой дорою никогда не было движения
Голос Терезы становился выше, словно Гегорианский хорал, восходящий к сводам собора. И ей удалось представить все таким образом, будто я — главный виновник. С ее точки зрения собака умерла, потому что я уехал.
Искра ненависти внезапно зажглась во мне (она всегда полезна, когда собираешься кого-то бросить). Я раздул эту искру.
— Почему ты не говоришь, что в этом виноват я?
— Эти два события связаны
— И кто умрет завтра, когда я уеду?
— Я — сказала она тихо.
Слезы покатились по ее щекам. Совершенно неожиданно — я не заметил, как они появились. Остановив велосипед посреди дороги, я обнял Терезу, чувствуя, как ее хрупкая фигурка погружается в мое тело. «О черт! — думал я. — Если бы всего этого не было! Моя любимая, моя милая маленькая Тереза!»
Яростно сигналя, подъехала машина. Картина, конечно, была глупейшая. Я подхватил одной рукой велосипед, а другой обмякшее, содрогающееся от рыданий тело девушки и потащил обоих к краю дороги. Проезжая мимо, водитель дал пару коротких отрывистых гудков, как бы говоря: «Что, любовная ссора?» «Нет, мы не ссоримся, — мысленно ответил я ему, — мы просто умираем».
— О, Серж, я так долго ждала тебя. Я любила тебя даже прежде, чем ты появился. А теперь что мне делать? Я не смогу без тебя видеть, дышать. Я не смогу без тебя засыпать и просыпаться. Я не смогу ничего делать. Извини, — добавила она, всхлипывая, — все прошло. Извини. Я больше не буду, обещаю.
— Ты действительно хочешь на станцию? Она кивнула, не в силах произнести ни слова.
Остальное было весьма печально. Я вновь водрузил свою амазонку на раму. Ее спина, прижавшаяся к моей груди, казалась мне тяжелейшим грузом, а мои ноги, нажимавшие на педали — не более, чем дрожащим отражением в реке. Когда мы добрались до станции, пришлось ждать у билетной кассы. Других пассажиров не было, но не было и кассира. Наконец он появился. Щелчок компостера — как печать судьбы. Платформа. Часы Аушвитц. Снова ожидание. Мы приехали на 20 минут раньше, и нам нечего было сказать друг другу.
Но Тереза все равно говорила Она скоро оправилась. Не в ее характере было страдать. Слова медленно текли, сливаясь в неоконченные фразы. Тереза говорила об облаке, которое проплывало над станцией, она интересовалась, откуда оно прилетело и куда улетит. «Оно умрет раньше, чем достигнет гор», — сказала она Судьба
И вдруг, когда поезд уже приближался к станции, Тереза взглянула на меня с торжествующим видом.
— Ты жалеешь, — спросила она, и ее нижняя губа дрогнула, — жалеешь, что встретил меня?
— Нет, — ответил я, — но меня удивляет одна вещь. Почему вдруг оказывается, что два человека любят друг друга?
— Они не любят, — сказала она. — С чего ты взял, что они любят?
— Перестань, Тереза!
Из-за шума поезда нам пришлось повышать голоса Поднявшись со своим чемоданом в вагон, я осознал, что забыл ее поцеловать.
— Счастливо! — крикнул я.
Для меня это было самое искреннее пожелание, которое когда-либо произносилось со дня творения. Очень скоро Тереза превратилась в маленький светлый силуэт на платформе, очень прямой, очень ясный — я никогда не видел ничего красивее. И ты уезжаешь! Я резко закрыл окно, сел в угол и принялся созерцать фотографию площади Св. Марка в Венеции. Поезд дал свисток и стал набирать скорость, пересекая долину. Я знал, что, повернув голову налево, увижу дом и парк, но воздержался. «Это только начало — сказан я себе. — Стоп. Новый пункт. Постарайся смотреть на вещи разумно, покажи, что ты большой мальчик. Найди другую мысль, чтобы первая вылетела из головы (какая чушь…) Вот вторая мысль: произошло нечто таинственное. Тайна. Языческие мистерии, совершаемые в полнолуние, — что они собой представляли? Счастье? Это и есть счастье? Увидеть один раз и вспоминать всю оставшуюся жизнь?!» Я понял, что кричу. Это не случалось со мной довольно давно и в какой-то мере было даже забавно. Как говорится, надо просто привыкнуть.
VII
Мои воспоминания о последовавшем периоде не совсем отчетливы. Я кидался от одного занятия к другому, приходя в себя лишь ночью в постели, одинокий, как зверь, зализывающий свои раны. К счастью, новая работа, которую мне поручил Берни, позволяла отвлечься. Девицы Сен-Жермена, все очаровательные создания не старше 21 года, безумные девицы, утопавшие в волнах поп-музыки; и Вержю, как безумный снимающий их своим «Роллеем». Девицам нравилось поверять мне свои секреты, рассказывать о своей жизни, вплоть до тех далеких дней, когда они еще жили дома. («Мои родители… О Боже, не говорите мне о родителях, вы правда хотите, чтобы я рассказала о своих родителях?») К трем часам одна из них оставалась со мной, словно маленький сувенир ночи. Мы заканчивали беседу в постели в одной из комнат на задворках Сен-Жермена, Шарантона или Монтружа. В каждой я тщетно пытался найти лекарство от своего недуга. В этих едва созревших устах, отдававших винно-табачным перегаром, я искал надежду на избавление. Их всегда звали Лилиан, Даниель или Нора. Одна из них, раздеваясь, все время переступала с ноги на ногу, как будто ей ужасно хотелось пописать. У другой были кроткие невинные глаза; но как только она оказалась голой, они загорелись бешеной страстью. Мы объезжали все новые закоулки на машине Вержю, молодого человека, любившего колесить по пустынным улицам. Новый клуб. Еще одна исповедь. Какая-то бывшая княгиня, отличавшаяся изысканностью манер. Но когда мы стали танцевать, ее груди вдруг обхватили меня, словно вторая пара рук, и ее губы страстно прижались к моим. По какой-то неведомой причине (подобной причинам некоторых редких болезней) я играл в эту игру совершенно искренне. Мое сердце было всюду сразу, воспламеняясь во время оргазма. Потом, лежа на простыне, я пытался найти магнитный полюс своей жизни, и вновь ко мне возвращалась Тереза Я вспоминал ее жесты, ее особую манеру изгибать спину и ее слова: «О, Серж, я никогда больше не смогу заснуть, если не почувствую на лице твое дыхание». А где была при этом Ким? Под утро я лежал рядом с ней, в лучшем случае пьяный, не буйный, не печальный, не веселый, только задумчивый. Но эта безмятежность была хрупкой. Кошмары, таившиеся во тьме, только и ждали, когда я потеряю бдительность. Во сне я шагал по тротуарам, которые кишели ужасными осклизлыми чудовищами. Они корчились в предсмертных судорогах — безголовые, одноглазые или со ртом на животе. Я должен был пробираться между ними и ни в коем случае не касаться, чтобы не превратиться в одного из них. Потом я внезапно пробуждался. «Ты без конца ворочаешься. Мне это надоело», — жаловалась Ким.