Небо и земля

Саянов Виссарион Михайлович

Быков и Тентенников стояли у самолета. Глеб снял свой кожаный шлем и обнял друзей.

Тентенников посмотрел на него смело и прямо.

— Семь пробоин, — повторил моторист.

Глеб провел рукою по сухим губам, почувствовал, что очень хочется пить.

— Голову накрой, — сказал Тентенников, нагибаясь и подымая со снега шлем.

— И снег стряхни с головы, — промолвил Быков.

Глеб взъерошил мокрые волосы.

— Батеньки! — воскликнул Быков. — Да у тебя вся голова седая!

Глава шестнадцатая

Как-то

безмолвно было решено не говорить о Наташе и не вспоминать о том дне, когда поседел Глеб и горел над русскими позициями аэроплан, прозванный «Черным дьяволом».

Жизнь в отряде стала не похожей на ту, какую еще недавно помнили летчики. Только теперь по-настоящему узнал Быков делопроизводителя отряда. Этот пьяница оказался очень деятельным, но угрюмым и спокойным человеком, — он знал всю историю отряда и часами мог рассказывать об упущениях Васильева.

— Какой это командир? — говаривал он. — Ему бы не соединением высокой техники командовать, а в шантане с певичками пьянствовать.

Частенько вспоминали они с Быковым о Пылаеве.

— Конечно же, Пылаев — темный человек, — говаривал делопроизводитель, прихлебывая вино и в упор поглядывая на собеседника. — Сами посудите, какие у нас порядочки установили: на фронт может пробраться любой проходимец и без всякого контроля. Учреждения прифронтовой полосы кишат шпионами. Не говорю уж о том, что большое количество не участвующих в боевой жизни людей неизбежно разлагает фронт. Всюду неразбериха страшная. Офицер, уехавший в отпуск с передовых позиций, никогда не достанет номера в гостинице, не сможет ничего купить в магазинах — все расхватано нахлынувшими ненужными людьми. Они распускают слухи, сеют панику, создают ажиотаж в прифронтовых городах.

— А с Васильевым Пылаев давно подружился? — спрашивал Быков.

— Грязное дело. Мне кажется, что дружат они давно, и дружба у них самая темная. Да вот еще мне кажется, что не Пылаев стрелял в Васильева, а сам поручик, огорченный случившимся, собирался разыграть комедию самоубийства…

Вестей о Пылаеве и Васильеве в отряде больше не было. Разговоры о переводе на другой фронт продолжались, но новый командир еще не приезжал. Странное чувство было у Быкова в эти дни. Глеб, посмеиваясь, козырял ему и предсказывал, что настанет пора, когда Быков не отрядом, а целой армией командовать будет.

Приятелей удивляло, что Глеб не вспоминает о Наташе, даже весел бывает иногда. Прямодушному Тентенникову поведение Победоносцева казалось странным, но Быков понимал, как тяжело себя чувствует Глеб: жить после такого горя с легонькой усмешечкой на губах было гораздо труднее, чем ныть и поминутно вздыхать.

* * *

Через несколько дней удалось Быкову проводить в Москву Ваню. Один из мотористов заболел, и его отправили на побывку в Москву. Моторист был хороший, тихий человек, и Быков уговорил его взять с собой мальчика.

Узнав о предстоящем

изгнании, Ваня огорчился и заплакал. Долго он прощался с аэродромом и горевал, что приходится покидать отряд.

Перед отъездом мальчик был необычайно печален и за целый день ни с кем не промолвил ни слова.

— Что же ты загрустил? — спросил его Быков. — Нас боишься одних оставить?

— Нет, я вам писать буду… А вот жалко, что я ни в одном воздушном бою не участвовал.

— К тому времени, когда летать научишься, мы тебя обязательно с собой возьмем, — будешь и ты с нами воевать.

— К тому времени, небось, и война кончится?

— Война? — спросил Глеб. — Ты по истории сколько получаешь?

— Пять, — без особой гордости сказал Ваня и насупился снова.

— Ну, уж ежели ты пятерочник, то, наверное, и про тридцатилетнюю войну помнишь?

— Конечно, помню.

— А нынешняя война и в тридцать лет не кончится: успеешь повоевать еще.

— Правда? — спросил мальчик у названого отца.

— Сущая правда, — ответил Быков, и Ваня повеселел.

— Ну, чему радуешься? — рассердился Быков. — Вот уж, воистину, солдафон.

В тот же вечер Ваня уехал с мотористом. Провожали его до края отрядного поля. Перед тем как сесть в тарантас, Ваня отозвал Быкова и шепнул с трогательной заботой:

— Ты, смотри, перед полетом не ленись, принимай касторку, обязательно принимай…

— Что ты говоришь? — удивился Быков. — Шутить со мной на прощанье вздумал?

— Я не шучу, — смутился Ваня. — Просто слышал я, как мотористы рассказывали: кто с пустым желудком летает, тому при аварии лучше.

— Ах, вот оно что. Благодарю за заботу. Так и быть, твоего совета послушаюсь. А ты уж больше не убегай от деда.

— Не буду.

Быков усадил мальчика в тарантас. Моторист усмехнулся, снял фуражку. Ваня крикнул что-то на прощанье, но Быков не слыхал его слов.

* * *

Через несколько дней после отъезда Вани летчики поехали в Черновицы. Быкова вызвали по делу, Тентенникову нужно было попасть на прием к врачу, а Победоносцев в эту пору и на день не мог расстаться с друзьями, и его взяли, как говорится, «за компанию».

Под вечер, когда Быков шел с приятелями по улице, Тентенников был особенно весел и раскатисто хохотал, широко размахивая руками. Вдруг он остановился как вкопанный и руки скрестил на груди.

— Голубка ты моя, — сердито прошептал Тентенников, — гляди-ка, повстречалась мне хорошая знакомая…

Он узнал женщину, проходившую по той стороне тротуара. Конечно же, это Борексо. Она шла с каким-то военным. Высокие каблучки её звонко стучали по тротуару.

— Говорил, что доведется свидеться, — проговорил сквозь зубы Тентенников, — вот, наконец, и свиделись.

Маленькие глаза его хитро прищурились, и он тихо промолвил, схватив Быкова за локоть:

— Я обернусь мигом, только дельце одно обделаю.