Небо и земля
Шрифт:
— Когда так долго-долго идешь по улицам, — сказала Елена Ивановна, чуть пожав руку мужа, — начинает казаться, что ничего, ну ровно ничего не случилось, что так, если идти пешком, можно миновать и Московские ворота, и Дом Советов, и по старому шоссе прямехонько выйти к Пушкину… А там в парке, на любимой аллее, виселицы теперь стоят… И вот удивительно: мы в кольце, в блокаде, нас называют Малой землей, мы отделены от России сотнями вражеских траншей, мы — в замкнутом пространстве. Но никто из тех, кого я знаю, не чувствует себя отрезанным от страны. Какой гордостью наполняются сердца, когда слышим мы позывные Москвы…
—
— Знаещь, сейчас у людей много тягот, — сказала Елена Ивановна. — Но как научились люди переносить их… Я не рассказывала еще тебе, как умирал отец. Он был удивителен в ту пору. О тебе говорил много, о Глебе, о Сереже, о всей нашей семье… И вспоминал только хорошее… О своих молодых годах говорил… И требовал, чтобы я ему читала вслух «Медного всадника» Пушкина. Смерть уже близка, а он требует от меня одного: читай, читай… И удивительные слова говорил. Будто это не о наводнении написано, а о фашистских полчищах под Ленинградом, о том, что мы теперь переживаем…
— Он был человек большого сердца и большой внутренней силы. Вот насчет Глеба неправ был, душу его не понял… А у Глеба была та же сила непримиримой убежденности в своей правоте, что и у отца.
— С портретом Глеба не расставался. И в бреду имя его повторял, винил себя за давние ссоры…
Возле площади было очень скользко, как на катке: неподалеку лопнули трубы водопровода. Елена Ивановна скользила по льду, опираясь на руку мужа.
С первых дней войны привычное ухо Елены Ивановны научилось различать и в ночном безмолвии улиц и в шуме дня одну нестерпимо резкую ноту, на время придававшую новый, тревожный ритм происходящему в городе. Как слышимое всеми биение огромного сердца Ленинграда, как тиканье гигантских часов в поднебесье — неторопливый стук, плывший из громкоговорителей в городской простор, был вестью о предотвращенной беде. И вдруг непривычный ритм резко обрывался. На мгновение наступала тишина. Замолкали громкоговорители. С города словно сразу спадало покрывало маскировки, и он стоял на взморье, обветренный, суровый, открытый всем ветрам, всем снарядам и бомбам.
Первое мгновение было самым трудным, словно скольжение в воздухе после прыжка на лыжах со снежной горы. Потом, когда объявлялась тревога, становилось уже легче.
И вот сейчас звуком лопнувшей струны отдалось в ушах Елены Ивановны это мгновение.
— Слышишь? — спросила она, останавливаясь.
— Где-то поблизости снаряд разорвался… И с каждой минутой разрывы все ближе: начинается обстрел района…
И на самом деле, знакомый голос диктора уже разносил по вечерним улицам тревожную весть. Елена Ивановна остановилась, прислушалась.
— Зайдем под ворота, — сказал Быков.
— Ждать долго, — неожиданно заупрямилась Елена Ивановна, — и потом с тобою мне совсем не страшно. Пойдем?
— Не стоило бы, пожалуй. Лучше здесь переждать… Но раз ты так хочешь — пойдем.
Не прошли они и ста шагов, как нарастающий гул и свист ударил им в уши, в глазах у обоих потемнело, заклубился дым, во
— Что случилось? — медленно выговаривая слова, спросил он.
— Контузило тебя, Петя…
— И глядите — шинель у товарища разорвана, — сказала женщина в милицейской форме.
С трудом поднялся Быков с земли.
— Как теперь до дому доберемся? — тревожно спросила Елена Ивановна.
— Я вас на попутной машине отправлю, — сказала милиционер.
Через несколько минут она остановила проезжающий по проспекту грузовик. Из кабины высунулось усталое, желтое лицо шофера.
— Чего тебе? — раздраженно спросил шофер.
— Тут товарища немного контузило во время артобстрела, так ты их хоть до Невского довези.
Шофер внимательно поглядел на Быкова, на Елену Ивановну, на милиционера и, покачав головой, сказал, открывая дверцу кабины:
— Садитесь!
Елена Ивановна села рядом с шофером. Быков взобрался на верх кузова, и машина понеслась к мосту.
Холодный ветер обжигал щеки, но Быков не чувствовал мороза. Головокружение быстро прошло. В клубах морозного пара тонули дома, дым клубился за машиной, пронизывал насквозь, мгновеньями он застилал даль проспекта, и тогда Быкову начинало казаться, будто грузовик пробивается сквозь облака. Потом пар рассеялся, дымок пропал, оставив после себя едкий запах гари, и шофер, остановив машину, крикнул:
— Приехали!
Оказывается, он подвез Быковых к самому дому.
— Как ты себя чувствуешь? — беспокойно спросила Елена Ивановна, подходя к мужу.
— Лучше, Леночка, лучше…
Вечером спать легли рано, а назавтра поутру решили заняться хозяйственными делами, благо Быкову нужно было работать ночью. Живший в квартире подросток пошел со своей матерью на завод, где она работала, Быков отправился за щепками в старую квартиру на Подьяческой, Елена Ивановна пошла в булочную за хлебом. Из булочной она обещала зайти на Подьяческую, дождаться пока муж соберет щепки, — и оба тогда вернутся домой.
Часа через два, взвалив на плечи мешок со щепками, Быков пошел к дому. Елена Ивановна шла рядом с ним. На перекрестке, прямо перед собой, услышали они грохот разорвавшегося неподалеку снаряда. Снаряд попал, должно быть, в угловой дом, — пылью заволокло стены, послышались стоны и крики.
— Беги в подворотню! — крикнул Быков.
— Может быть, еще немного пройдем, — до дома-то теперь недалеко. А то здесь целый час в подворотне стоять придется… — сказала Елена Ивановна. — Раз теперь началось, значит, надолго…
— Что ты, Лена! Опять хочешь по-вчерашнему? Если весь город стал фронтом — нужно вести себя по-солдатски и на время обстрела укрываться…
Около часу провели они под воротами, переступая с ноги на ногу и приплясывая от холода. Еще несколько снарядов разорвалось неподалеку, потом стало тихо. Быков выглянул из подворотни.
— Пожалуй, добежим, успеем, — сказал он. — Быстрее!
Через пятнадцать минут они уже подошли к дому.
— Гляди-ка, — вдруг закричал он, — мусору сколько возле дома!