Небо и земля
Шрифт:
Ему стало неприятно. Он не успел еще вставить зубы, и дыра во рту каждую минуту напоминала о встречах в Мустафа-Паше. «Что теперь делать?» — подумал Пылаев, накрывая голову одеялом и осторожно посапывая.
Летчики говорили громко, и он отчетливо разбирал каждое слово. Он перевернулся на бок, спиной к говорившим. Они смеялись, вспоминая какую-то встречу в Мустафа-Паше.
Впрочем, лучше было сойти с поезда, чем ехать в одном купе с приятелями Тентенникова.
Ночью, когда они заснули, Пылаев осторожно, стараясь не шуметь, оделся, снял с полки свои чемоданы и на цыпочках вышел из купе. Поезд остановился на маленькой станции. Не раздумывая долго, Пылаев схватил чемоданы и через минуту стоял уже на неосвещенной платформе. Поезд,
Глава двадцать вторая
Кончалось время гастрольных поездок летчиков по провинции.
Вернувшись в Петербург, Быков поступил на работу на Щетининский авиационный завод, совладельцем которого стал Хоботов. Победоносцев работал в аэроклубе инструктором, а Тентенников стал сдатчиком самолетов на Русско-Балтийском заводе. Друзья редко встречались теперь; к Победоносцеву приехала Наташа, и он, как насмешливо говорил Тентенников, всерьез занялся семейной жизнью; да и сам Тентенников увлекся одной артисткой, о которой ничего не рассказывал приятелям. Впрочем, это было, судя по его словам, увлечение платоническое, и о женитьбе он не помышлял, зато стал заядлым театралом и аккуратно посещал спектакли небольшого петербургского театра, в котором играла Кубарина, — фамилию-то её удалось все-таки выведать от Тентенникова…
На Невском уже не было снега. Рано утром в автомобиле ехала по проспекту случайная компания, какие составляются в гардеробных при разъезде из ресторана, в минуты неожиданной тоски по природе. В это утро несколько незнакомых и никогда не видевших раньше друг друга людей сообща наняли автомобиль и поехали на острова. Быков сидел рядом с шофером и молча курил. У Биржевого моста Нептун на ростральной колонне сердито грозил трезубцем, а дальше, за колонной, вздувалась черная большая река, то там, то сям вскипая полыньями, пугая глухим ропотом медленно идущего льда. Автомобиль рванулся снова вперед. Переулки Петербургской стороны, меченные таинственными восьмерками — золотыми кренделями булочных, — пробуждались от сна. На Каменноостровском проспекте вырастали этажи новых домов, — разбогатевшие биржевики торопились строиться. На островах еще был снег, и когда автомобили подъехали к Стрелке, спутники Быкова успели протрезветь, забыть о неожиданном желании слиться с природой, молчали, стесняясь чего-то, и только молодой поэт говорил о том, что здесь начинается древний берег и ветер отсюда летит на башни старого Копорья и Орешка. Поэта никто не слушал, и он замолчал тоже. Быков сошел с автомобиля и, увязая по колени в рыхлом, ноздреватом снегу, подошел к самому взморью. Он спустился вниз по скользким крутым ступеням и долго всматривался в синюю даль треснувшего ледяного поля. Он стоял так несколько минут — и вдруг услышал гудок. Он решил, что его зовут, осторожно поднялся по лестнице и ничего не увидел, кроме красного фонарика на медленно удалявшемся от Стрелки автомобиле. Черт возьми, о нем позабыли! Да и можно ли было полагаться на случайных знакомых?
Быков постоял еще несколько минут на узкой расчищенной площадке, потом поднял воротник пальто и медленно побрел к Елагину мосту. У моста нанял извозчика и, развалившись в пролетке, попробовал задремать. Дремал он минут пять, не больше. Где-то невдалеке надрывался свисток, и Быков проснулся, разбуженный хриплыми, простуженными голосами. Он увидел невысокого мальчика. Мальчик быстро бежал, прижав к груди сверток. За мальчиком, придерживая шашку, бежал седой полицейский, отплевываясь и терзая свисток.
Мальчик мчался вприпрыжку, чуть приседая. Полицейский бежал деловито, не оглядываясь по сторонам. Полы шинели, надутые ветром, несли его вперед, как парус. Быков медленно ехал в пролетке следом, не понимая еще странной горячности мальчика, молча бегущего по безлюдному пустырю Крестовского острова.
Когда пролетка поравнялась с мальчиком, он посмотрел на Быкова, на извозчика и, не раздумывая, прыгнул на подножку.
— Гони, не задерживай!
— Чудак, ваше благородие, — шепотом же ответил извозчик, — взбалмошное дело, как можно…
— Да ты не беспокойся, знай гони, денег я не пожалею.
Лошадь рванула. Пролетка въехала в переулок, Быков оглянулся. Полицейский тер глаза: он не успел, должно быть, рассмотреть номер извозчика. Мальчик стоял на подножке, одной рукой держась за крыло пролетки, а другой прижимая к груди сверток.
— Ты чего? — спросил Быков, взволнованный неожиданным происшествием. — Садись! Наверно, устал. А что у тебя в руках? — спросил он, показывая на сверток.
Мальчик недоверчиво посмотрел на Быкова и молча сел рядом. Он тяжело дышал и поминутно оглядывался: не бежит ли кто следом.
Было ему не больше шестнадцати лет. По обветренному лицу было видно, что жизнь дается ему нелегко, и мелкие черточки уже бегут по лицу, вокруг глаз, намечая места будущих морщин.
— Что ж это у тебя? — обиженный недоверчивостью своего негаданного спутника, сказал Быков и выхватил сверток.
Серые глаза мальчика взглянули на Быкова с ненавистью и злобой, и летчику вдруг стало неприятно, что он обидел незнакомого человека.
— Да нет, что ж ты, я пошутил, — пробормотал он, возвращая сверток, но сверток развернулся, и Быков увидел полотнище красного знамени, вдоль которого белыми буквами написаны были какие-то слова. Обернувшись к спутнику, Быков спросил:
— Ты заводский?
Тот молчал. У Большого проспекта конный полицейский патруль загородил улицу. Издалека донесся многоголосый гул двигающейся толпы. Красное знамя показалось в дымном просвете.
— Демонстрация! — крикнул мальчик и спрыгнул с пролетки.
Быков растерянно посмотрел ему вслед. Пролетка остановилась на перекрестке, — здесь стояла уже длинная вереница извозчиков и автомобилей.
— Не пропускают, — подумав, сказал извозчик. — Рассчитаться бы нам…
Рассчитавшись с извозчиком, Быков пошел к Большому. Только теперь он понял, почему демонстрация состоялась именно сегодня: нынче годовщина расстрела на Ленских приисках. Рабочие на заводе показывали ему позавчера выпущенные к этому дню Петербургским комитетом большевиков нелегальные листовки. Он был рад демонстрации. Страшно было читать известия из далекой тайги, память о рабочих, расстрелянных по приказу хозяев, жила в каждом сердце. Он попробовал выйти на проспект, но не сумел пробиться сквозь полицейскую цепь. Тогда он свернул в боковой переулок и вдруг увидел толпу человек в полтораста или двести, медленно движущуюся по переулку, должно быть, тоже в обход к Большому. Демонстранты шли, распевая «Варшавянку». Подумав, Быков пошел с ними. Соседи — пожилые рабочие — потеснились и пропустили его в середину ряда. Он шел, еще не зная, удастся ли выйти на Большой. Знамя несли не впереди толпы, а в середине, рядом с Быковым. Здесь же шел запевала — высокий мужчина, похожий по виду на отставного солдата. Толпа, должно быть, образовалась случайно, из нескольких рассеянных полицией демонстраций, и никак не могла спеться. Запевала, шедший рядом, ударил его по плечу; летчик начал подтягивать хриплым после бессонной ночи голосом, и вдруг оказалось, что хору недоставало именно этой басовой хрипоты.
Пройдя переулок, толпа уже спелась. Сделав несколько шагов, Быков попробовал было выйти из своего ряда, но сразу же понял, что пробраться невозможно. Стена вокруг знамени становилась шире, и пробиться сквозь неё не удалось.
— Едут! — взволнованно закричал кто-то впереди, и Быков увидел разъезд конной полиции, галопом приближавшийся к демонстрации. Толпа ускорила ход и рванулась навстречу разъезду. Запевала еще вел песню, и Быков подтягивал ему, с тревогой ожидая того, что произойдет через несколько минут. Еще ближе подъехали полицейские, и он уже легко мог рассмотреть их красные, потные лица.