Небо над бездной
Шрифт:
– Не думаю. Инквизиторы тоже болели и нуждались в надежных докторах. Вас бы вряд ли тронули. Жгли мошенников, самозванцев, еретиков. Людей лояльных и полезных не трогали.
– А я разве не еретик? Самый что ни на есть. Впрочем, ладно. Дурацкий какой-то разговор, – профессор зевнул, потянулся, хрустнув суставами. – Няня права, стар я для бессонных трудовых ночей. Будьте любезны, Николай Петрович, налейте еще вашего чудесного кофе.
Тюльпанов вылил ему в чашку все, что осталось в кофейнике, закурил и улыбнулся удивительно сладко.
– Да,
– Не надо, Николай Петрович, не верьте в колдовскую силу. Здоровее будете, – профессор опять зевнул и взглянул на часы, – минут через пять пора идти. Сколько лет нашему больному?
– Он семьдесят восьмого года.
– Значит, чуть за сорок. Выглядит старше. Почему вы его так боитесь?
– Я? Боюсь? – Тюльпанов опять сладко улыбнулся и даже подхихикнул. – Нет, дорогой мой профессор, вы совершенно превратно поняли меня. Я чувствую огромную ответственность за здоровье товарища Сталина, я горд великой честью, миссией, возложенной на меня волей народных масс.
Он медленно встал, распрямился, вытянулся, застыл, молитвенно сложив ладони у солнечного сплетения. Улыбка все еще не сползла, но лицо странно преобразилось, порозовело, стало радостной нежно-персиковой маской, как будто даже структура кожи поменялась, уплотнилась, глянцевито заблестела.
Пожилой неглупый человек, опытный врач, любитель домашней выпечки и турецкого кофе, в одно мгновение превратился в куклу из папье-маше.
– Товарищ Сталин – верный друг, ученик и соратник Владимира Ильича. Он прошел подполье, тюрьмы, ссылки, огонь Гражданской войны, не щадя себя, боролся за светлое будущее, готов был пролить кровь за идеалы коммунизма, за наше счастье. Кровь борцов… священная кровь… символ единства… храм всемирного благоденствия…
Если бы он запел петухом или прошелся на руках по кабинету, это показалось бы менее странным.
«Вот действительно магия, – изумленно подумал Михаил Владимирович. – Товарищ Сталин практически никто. Психопатический приступ? Бедняга помешался?»
Тюльпанов между тем замолчал, сник, рухнул в кресло, стал вяло жевать печенье.
– Да, в таком состоянии определенно нельзя оперировать, – сказал Свешников, – что с вами происходит?
– А что происходит? – Тюльпанов густо покраснел. – Что вы имеете в виду?
Михаил Владимирович не стал объяснять, допил кофе, закурил, избегая смотреть в глаза Тюльпанову, и облегченно вздохнул, когда в дверь постучали.
В операционной все было готово. Больной сидел на столе, свесив ноги. Профессор увидел сросшиеся второй и третий пальцы на левой ноге. Особая примета. Вообще весь он, Коба-Сталин, состоял из «особых примет». Левая рука сантиметра на четыре короче правой. Ограниченная подвижность в области плеча. Черты простецкие,
«Ни с кем его не перепутаешь, – заметил про себя Михаил Владимирович, – интересно… до переворота он был вне закона, много раз бежал из ссылки, пользовался чужими паспортами. Как ему удавалось бежать и скрываться с такой внешностью? Кажется, он даже умудрялся свободно ездить за границу, на партийные съезды».
Анестезиолог подошел к Михаилу Владимировичу и шепнул:
– Отказывается от общего наркоза.
– Невозможно. Под местным я резать не буду, – громко сказал Свешников.
– Будете, – Коба уставился на профессора.
Верхние и нижние веки были мясистыми, тяжелыми. Радужка красно-коричневая, с огненным отливом по краю. Зрачки вдруг показались Михаилу Владимировичу не круглыми, а прямоугольными, как у козла. Этот эффект завораживал, впрочем, длился всего мгновение. Игра тени и света.
– Я вижу, вам лучше, боль утихла. Так бывает иногда, от страха перед операцией. Хочется убежать, верно?
– Не верно. Режьте, но спать не буду под вашим ножом, – он оскалился, из-под усов показались редкие прокуренные зубы. – Вы будете резать, я терпеть. Поглядим, кто кого, господин Свешников.
Михаил Владимирович затылком почувствовал, как напрягся позади него Тюльпанов, когда прозвучало плохое слово «господин».
«Азиатище шутить изволит, – печально вздохнул про себя Михаил Владимирович, – за куражом прячется страх. Он не хочет, чтобы кто-то видел, как ему страшно. Даже здесь, на операционном столе, желает оставаться непроницаемым».
– Мне кажется, Иосиф Виссарионович прав, – кашлянув, вмешался Тюльпанов, – нам следует обойтись без общего наркоза, в данный момент организм Иосифа Виссарионовича ослаблен, и вполне разумно ограничиться местной анестезией.
– Спинальную, по Биру? – робко уточнил анестезиолог.
– Ну что ж, ладно, хотя это глупо, – сказал профессор и отправился мыться.
«Хам, тяжелый неврастеник, – раздраженно думал Михаил Владимирович, пока тер намыленной щеткой руки, от кистей до локтя, – вырежу отросток и больше уж ни за что, никогда лечить этого Кобу не стану».
Явился Тюльпанов и тревожно сообщил:
– Владимир Ильич телефонировал только что. Просил, чтобы сразу после операции вы немедленно ему доложили самым подробнейшим образом.
Михаил Владимирович не счел нужным ответить, растопырил вымытые, рыжие от йода руки, сестра натянула на них стерильные перчатки, встав за спиной, принялась завязывать на профессоре многочисленные тесемки шапочки, маски, халата.
Скальпель едва коснулся обритой кожи живота, а больной уже кричал. То есть это был не крик, а рык, глухой и жуткий. Три пары испуганных глаз над белыми марлевыми масками уставились на профессора. Анестезиолог Иван, доктор Тюльпанов, сестра Лена застыли в нерешительности.