Небо сингулярности
Шрифт:
– Что-то мне с трудом верится. Давай-ка немножечко проверим… – Буря улыбнулся по-волчьи, и Маркус вспомнил прежние дни, когда у Бури был огонь в груди, револьвер в руке, а во рту язык, которого слушались десять тысяч работяг Союза строителей-железнодорожников во время неудачного Октябрьского восстания, двенадцать лет назад. – Уж если наши таинственные благодетели готовы платить велосипедами за старые басни, то интересно, что они готовы дать за общую теорию постиндустриальной политэкономии?
– Если садишься обедать с дьяволом, запасись ложкой подлиннее, – осторожно напомнил Маркус.
– Да
– Да.
Голос звучал с едва заметным странным акцентом, и несколько музыкально.
– Хорошо. Кто вы такие, откуда вы, и что вам нужно?
– Мы – Фестиваль.
Трое диссидентов склонились, почти стукнувшись головами над телефоном.
– Мы пролетели много двести-пятьдесят-шестерок световых лет, посетили много шестнадцатерок необитаемых планет. Мы есть искатели информации. Мы торгуем.
– Торгуете?
Буря поднял несколько разочарованный взгляд. Межзвездные предприниматели-капиталисты. Очень это ему нужно!
– Мы дадим вам что угодно. Вы дадите нам что-нибудь. Что-нибудь такое, чего мы пока не знаем. Живопись, математика, драматургия, литература, жизнеописания, религия, генетика, конструкции. Что вы хотите нам дать?
– А когда вы говорите «что угодно», что это значит? Вечную молодость? Свободу?
В словах Рубинштейна прозвучала едва заметная издевка, но Фестиваль не показал, что ее заметил.
– Абстрактные понятия трудны. Обмен информации труден тоже – узкополосный канал, ограниченный доступ. Но мы можем создать любые предметы, которые вы хотите, и бросить с орбиты. Хотите новый дом? Безлошадную повозку, которая умеет еще летать и плавать? Одежду? Мы делаем.
У Тимошевского отвисла челюсть.
– У вас есть машина-корнукопия? Рог изобилия? – спросил он, задохнувшись.
Буря прикусил язык. Тимошевскому не следовало перебивать… впрочем, его понять можно.
– Да.
– И вы можете нам дать одну такую? Вместе с инструкцией по использованию и библиотекой строительства колоний? – задал вопрос Рубинштейн, чувствуя, как кровь застучала в висках.
– Возможно. Что вы дадите нам?
– Гм… что скажете о постмарксистской теории посттехнологической политэкономии вместе с доказательством, что диктатура наследственной аристократии может поддерживаться только систематическим угнетением и эксплуатацией рабочих и инженеров, и что такая диктатура не выживет, если народ обретет самовоспроизводящиеся средства производства?
Наступило молчание. Тимошевский резко выдохнул и собрался что-то сказать, но тут телефон заговорил голосом, странно напомнившим колокол:
– Этого будет достаточно. Вашу теорию вы изложите данному узлу. В настоящий момент идет подготовка к клонированию репликатора и библиотеки. Запрос: какова ваша способность предоставить постулированное доказательство справедливости теории?
Буря осклабился.
– У вашего репликатора есть схемы для репликации самого себя? И содержит ли он схемы для производства термоядерных бомб, боевых самолетов и стрелкового оружия?
– Ответ положительный на запрос и на подзапросы. Запрос: какова ваша способность предоставить
Тимошевский, буравя кулаками воздух, прыгал по комнате. Даже флегматичный обычно Вольф улыбался как сумасшедший.
– Дайте рабочим эти средства производства, и мы докажем теорию, – ответил Рубинштейн. – Мы должны посоветоваться. Вернемся через час с запрошенными вами текстами. – Он нажал кнопку отключения и завопил: – Есть!
Через пару минут Тимошевский успокоился. Рубинштейн снисходительно ждал – по правде говоря, его обуревали те же чувства. Но его долг и как лидера движения, и как государственного мужа, которым он почти был, отбывая свой срок ссылки в этом блошином захолустье, – мыслить вперед. А осмыслить надо было многое, потому что вскоре полетят головы на мостовые: Фестиваль, кто бы или что бы это ни было, будто и не понимал, что за листок бумаги отдает ключ от тюрьмы, где столетиями томятся десятки миллионов рабов, заточенные волей рабовладельцев-аристократов. Заточенные во имя стабильности и традиций.
– Друзья! – начал он, и голос его дрожал от нахлынувших чувств. – Будем надеяться, что это не злой обман. Ибо если это не обман, мы сможем покончить с жестоким призраком, преследующим Новую Республику со дня ее возникновения. Я надеялся на помощь в этом смысле со стороны… одного источника, но это куда лучше – если это правда. Маркус, собери всех членов комитета, кого найдешь. Олег, нужно подготовить плакат, немедленно сделать пять тысяч копий и распространить их сегодня же, пока Политовский не сообразил нажать кнопку и объявить чрезвычайное положение. Сегодня на грани освобождения стоит Рохард, завтра – вся Новая Республика!
На рассвете следующего утра войска стражи герцогского дворца и гарнизон Лысого Черепа – холма, нависающего над старым городом, – повесили шестерых крестьян и техников на рыночной площади. Это было предупреждение, сопровождаемое указом герцога: «За общение с Фестивалем – смерть». Кто-то – очевидно, из ведомства Куратора – сообразил, какую смертельную опасность представляет для режима Фестиваль, и решил создать прецедент.
Но слишком поздно. Демократическая революционная партия уже расклеила листовки, что телефоны лежат по всему городу, и напомнила слова старой поговорки: «Дай человеку рыбу – и он будет сыт целый день. Научи его ловить рыбу – и он будет сыт всю жизнь». Более радикальные воззвания, побуждающие рабочих требовать у Фестиваля самовоспроизводящиеся инструменты, отозвались мощным резонансом в коллективной душе, ибо чего бы там ни хотел режим, а память народная не умирала.
К обеденному перерыву четверо грабителей захватили почту в Плоцке, в восьмидесяти километрах к северу от столицы. У них было неизвестное оружие, и когда прибыл полицейский дирижабль, его разнесли в клочья. И такой инцидент был не единственным. По всей планете полиция и сотрудники аппарата госбезопасности сообщали о невероятно дерзких преступлениях; во многих случаях применялось оружие, которое появилось будто из воздуха. А тем временем на тысячах крестьянских хуторов грибами вырастали странные жилые купола, комфортабельные и шикарные не хуже любой резиденции герцога.