Небо в огне

Тихомолов Борис Ермилович

Соломатин сжал в ладони погасший окурок, растер его пальцами. "А друг, друг! И какое мое дело! — зло подумал он, не в силах оторваться взглядом от назойливо мигающего огонька. — У нас есть задание, и нарушать его мы не имеем права. Хватит, уже научили разок!"

И вдруг кто-то крикнул:

— Истребитель!..

Крик утонул в стремительном шквале выстрелов: ту-ту-ту-ту! Ту-ту-ту-ту! Ррраах! Рррах!..

Штурман сорвался с сиденья. Огненные языки пулеметов левых мотогондол лизали темноту. Длинные трассы пуль, извиваясь и перекрещиваясь,

полосовали пространство. Выстрелы внезапно смолкли. Ревели моторы. Самолет, вздрагивая, шел прежним курсом. В наушниках было слышно чье-то прерывистое дыхание и короткие ругательства командира.

Запахло бензином, и вслед за тем из-под капота левого среднего мотора длинным шлейфом полетели искры.

Кто-то крикнул:

— Левый средний горит!

Командир Карташов проворчал в ответ совершенно по-будничному:

— Ти-хо. Без паники. Иванов, перекрыть пожарный кран. Стрелкам следить за воздухом!

— Есть перекрыть!

— Есть следить!

Хвостовой стрелок доложил хриплым голосом:

— Товарищ командир, их было два. Одного мы, кажется, подбили.

— Ладно уж, — словно про себя сказал Карташов. — Прозевали. "Кажется"… В этих словах были досада и укор. — Экипажу доложить о состоянии. Штурман?.. Соломатин, глядя на искристый шлейф и тяжело дыша, пощупал рукой парашютное кольцо (может, придется прыгать).

— Все в порядке, товарищ командир.

— Стрелки мотогондол! Левых?

— В порядке!

— Правых?

— В порядке!

— Вот и хорошо. Значит, все живы и невредимы. Ладно.

У него была привычка чуть не по каждому поводу говорить "ладно", придавая этому слову самый разный смысл. Сейчас оно прозвучало почти весело, словно бы никакого боя не было и никакая опасность им не грозит.

Средний левый двигатель неожиданно смолк. Самолет дернулся, словно наткнулся на что-то. Соломатин покосился на мотор. В темноте виделось, что винты по инерции еще крутились, но искрового шлейфа уже не было, только сильно пахло бензином.

— Наверное, пробиты бензобаки, — сказал Карташов. — В любую секунду мы можем… Ладно! Штурман, бросай бомбы, будем возвращаться домой.

Вот уже перед самым носом машут метелки прожекторов, вспыхивают звездочки разрывов крупнокалиберных зенитных снарядов. Полыхают пожары на земле, рвутся бомбы, освещая в беспрестанных вспышках стальные нити железнодорожных путей. Цель почти рядом — пять минут полета.

— Командир, может, дотянем, а? — подавляя тошноту от запаха бензина, нерешительно сказал Соломатин. — Ведь юбилейный, сотый!

Он и сам понимал, конечно, что говорит нелепость.

Карташов ответил не сразу, видимо, взвешивая "за" и "против". Потом с досадой в голосе:

— Ладно. Ведь говорил же, черт возьми, сначала надо сделать этот сотый вылет, а потом звонить. Чуешь, как пахнет бензином? Бросай, будем возвращаться.

— Есть бросать!

Удушающе острый, тошнотворный запах бензина означал опасность. Самолет был подобен пороховой бочке, готовой взорваться от малейшей

искры. Нет, конечно, лететь на цель нельзя. Соломатин понимал это. И вместе с тем… Полк ждет их возвращения, чтобы отметить сотый боевой. А боевого нет. Не вышел…

"Сбросить бомбы и записать, что по цели". Эта лукавая мысль сразу нашла себе оправдание. Вспомнился тот несправедливо не засчитанный вылет. "А, баш на баш!.."

— Штурман, курс!

Весь во власти захватившей его мысли, Соломатин почти машинально сказал:

— Восемьдесят семь.

Пожары, лучи прожекторов качнулись, вздыбились и стали опрокидываться вправо. Тяжелый корабль, снижаясь, лег на обратный курс.

Да, да, он так и сделает. Но как убедить командира?

— Открываю бомболюки!

В кабине потянуло сквозняком. Стало легче дышать, и в проясненной голове вдруг отчетливо возникла другая мысль: "Сигналы! Сигналы с земли!" Как он мог забыть о них?

Соломатин кинулся к прицелу. Огонек… Где огонек? Случай сам идет ему навстречу. Но огонька не было. Под самолетом — заснеженное, рассеченное дорогой поле, багровое и мрачное от пылающих вдали пожаров. Но поле скоро кончилось. Серая ниточка шоссе нырнула в лес. Ясно — шоссе вело туда, к санаторию Светлые Роднички. Но огонька не было.

Штурман впился глазами в чернеющий внизу лесной массив. До сих пор он не успел сказать командиру об этих странных сигналах с земли, а теперь уже поздно. Командир осторожен, начнутся расспросы, сомнения, а тем временем цель пройдет и бомбы придется бросать куда попало. "Возьму целиком на себя!" решил Соломатин и, установив бомбосбрасыватель на отметку "залп", положил палец на кнопку. Одно легкое нажатие — и пять тонн бомб разом оторвутся от замков.

— Ну, чего не бросаешь? — нетерпеливо спросил Карташов.

— Что? — притворился Соломатин. — Повтори, не расслышал.

— Почему не бросаешь, говорю? — рявкнуло в наушниках. — Ведь на трех идем.

— А-а! Сейчас… Сейчас.

Огонек появился внезапно. Чуть впереди, по курсу. И на этот раз его увидел радист. Увидел, закричал взволнованно:

— Товарищ командир, товарищ командир! Смотрите — сигнал с земли! Передают морзянкой.

— Вижу, но не разберу, — спокойно ответил Карташов. — А что передают?

Огонек сыпал дробью сигналов. Четкие и раздельные до этого, теперь они почти сливались в необъяснимой спешке.

— Передают… — Радист замолчал на мгновение. — Умо… Умо-ляю… Огонь на меня! Огонь на меня! Здесь полно фашистов…

"И он еще умоляет!"

Штурман, словно обжегшись, отдернул руку от кнопки. Он представил себе: на крыше здания, прижавшись к трубе, сидит человек — советский. Патриот. Герой. И просит… смерти. И жизнь его сейчас — вот в этой кнопке, в этой руке… под этим пальцем! Это было немыслимо — заведомо зная, убить своего. Да еще такого человека! Вот так — нажатием кнопки…

Но огонек, подползая к прицелу, просил, просил мигая: "Умоляю! Умол…" и замолк. Не стало огонька. Тихо. Темно.