Небо войны
Шрифт:
Вечером, когда все летчики полка собрались в столовой на ужин, Виктор Петрович Иванов поздравил нас с праздником, пожелал в наступающем году боевых успехов, а затем произнес хороший сердечный тост в честь новой семьи, сложившейся на фронте.
После ужина Фигичев пригласил нас к себе на квартиру за домашний стол.
Правда, свадьба проходила по-фронтовому. Гости пришли без подарков. Стол не оглашался «выстрелами» шампанского. Закусывали только сибирскими пельменями с уксусом. И все-таки было весело и по-домашнему уютно. Мы пили за счастье новобрачных, за боевые успехи,
Глубокой ночью стали расходиться.
Утром мое звено вызвали на КП.
Мороз жуткий, над землей дымка, а вылетать надо немедленно. Остывшие моторы заводятся не сразу… Выруливаю свой МИГ на взлетную полосу. Двигатель по-прежнему «чихает», на высоких оборотах не тянет. За мной стоят самолеты Лукашевича и Карповича. Время идет, пора вылетать, а мотор барахлит. Оставляю свою машину и иду к Лукашевичу. Он вылезает из кабины и уступает самолет мне.
Взлетаю, набираю высоту, разворачиваюсь. Где же Карпович? В воздухе его нет. Какой-то самолет катится по аэродрому. Наверно, у Карповича отказал мотор, и он решил вернуться. Мой тоже время от времени дает перебои. Что же делать? И мне возвратиться? Но разве можно с этого начинать новый год? Нет. И я иду на задание один.
Внизу, сколько глазу видно, заснеженные просторы. Горизонт затянут морозной дымкой. Хорошо видны лишь шахтерские поселки, железная дорога и черные заводы угасшего Донбасса. А мне нужно искать скопление вражеских танков и машин, колонны войск. Снижаюсь, чтобы лучше различать населенные пункты: все живое холод загнал в помещения. Где дымок, там и люди.
Кабина у меня открытая: еще летом мы отказались от фонарей. Но мне достаточно тепла от радиатора. Только вот мотор изредка пугает перебоями, его хлопки отдаются в сердце.
На земле ничего интересного не видно. Выходит, гитлеровцы предпочитают боям праздник, отсиживаются у печек? Что ж, и об этом важно знать. А это что за темные кучки на снегу? Снижаюсь и вижу: у костров — группы людей, а поодаль — заиндевевшие танки.
Открываю огонь. Гитлеровцы, словно зайцы, бегут к танкам, под защиту брони.
Возвратившись домой, я доложил о результатах разведки.
— А что с машиной Карповича?
— Прогрелась — взлетел.
Взлетел… Именно в эти минуты Карпович отчаянно боролся за жизнь.
В землянку ворвался грохочущий рев мотора. Самолет шел над поселком, едва не задевая за крыши домов. Вот он развернулся и пошел на посадку. Наблюдая за ним, мы сразу поняли, что произошло что-то неладное: казалось, машина вела пилота, а не он ее. Самолет плюхнулся на землю, пробежал сколько мог и остановился. Лопасти винта сразу же замерли.
Подбежав, мы увидели сначала развороченный снарядом борт МИ Га, а потом и летчика, безжизненно упавшего грудью на приборную доску. Вся кабина была залита кровью. И как он только привел самолет?
Карпович летал на разведку в район Сталино. Там всегда мы натыкались на мощный заслон зенитного огня. Как все произошло, мог рассказать только сам летчик. А его в бессознательном состоянии увезли на медпункт. На последнем дыхании он дотянул самолет до аэродрома.
А вскоре мы с горечью узнали, что
В полк прибыла новая группа молодых летчиков — с виду очень хрупких парней. С ними нужно было кому-то заниматься. Когда Виктор Петрович вызвал меня к себе, я сразу догадался зачем. Он составлял учебную программу для специальной эскадрильи. Командиром туда назначили капитана Павла Крюкова, а меня — его заместителем.
Крюкова я знал давно. Коренастый, невысокого роста и немного медлительный, он с первых дней войны стал для меня образцом. Пал Палыч, как мы любовно величали его, храбро воевал на Халхин-Голе, за мужество был награжден орденом Красного Знамени. Я уважал этого летчика не только за его боевые заслуги, мне нравились его рассудительность, душевная чуткость.
Для учебы нам дали десять стареньких И-16 и перебросили на отдельный аэродром. Наш полк и после того, как стал гвардейским, все еще воевал на устаревших самолетах.
Среди новичков сразу выделились своей бойцовской хваткой Вербицкий, Науменко, Мочалов и Бережной. Им пришлось по душе фронтовое обучение. После занятий в землянке — у классной доски и с макетами самолетов — мы чуть ли не каждый день летали «сдавать экзамены» в боевых условиях. Нашей учебной эскадрилье целиком доверили штурмовку вражеских эшелонов и станций. Старик И-16, вооруженный реактивными снарядами, становился грозой для вражеских железнодорожников.
В те дни у нас родился новый прием штурмовки. Обычно истребители атаковывали цель с большой высоты и обстреливали ее с крутого пикирования. Мы же летали теперь в низком небе, под облаками, нередко во время снегопадов. В таких условиях прицельный огонь можно вести только с пологого пикирования. Попробовали — получилось неплохо. При атаке объемных целей — автомашин, паровозов — новый метод оказался даже эффективнее, чем старый. И это вполне естественно: продолжительность ведения огня увеличилась, а дальность стрельбы сократилась. Но нужно было бояться просадки самолета и столкновения с землей.
Способ штурмовки с переменным профилем пикирования быстро освоили все летчики нашей эскадрильи. И он им понравился. Нередко они применяли его и при штурмовке объектов с обычной высоты: заходили на атаку круто, а перед тем как открыть огонь, уменьшали угол пикирования. Отстрелявшись, истребители стремительно проносились над загоревшимися машинами и снова уходили на высоту.
Однажды нашу эскадрилью навестили комдив и инспектор Сорокин. На этот раз они приземлились удачнее, чем в Астраханке, и мне не удалось избежать неприятностей.
В тот день я проводил занятие в классе. На доске были начерчены две схемы пикирования: прежняя и новая. Придирчиво осмотрев их и выслушав объяснения молодых летчиков, комдив раскричался:
— Неправильно! Все это чьи-то выдумки. Где наставления?
— Нет наставлений, товарищ генерал, — доложил Крюков, поглядывая на меня.
У нас, и даже в полку, действительно не было тогда никаких учебных пособий. При подготовке молодежи мы опирались в основном на собственные знания и фронтовой опыт.