Небо за стёклами (сборник)
Шрифт:
— Я тогда узнала тебя.
— Видишь. — он пожал плечами, — а встретились вот как.
— Мне тоже хотелось встретить тебя, а полупилось так, что мы только расставались.
Нина смотрела на Ребрикова. Мало осталось от того насмешливого парня, с которым она поссорилась на выпускном вечере. Ладный старший лейтенант, с дотемна загорелым лицом и выцветшими на солнце волосами, стоял перед ней.
— Я, наверное, была несправедлива к тебе, — сказала она.
— Не будем про то. Чепуха это все. Мы теперь не дети.
— Верно.
— А ты молодец, что не плачешь, — сказал Ребриков. — Он не любил этого.
— Скоро я распрощаюсь с госпиталем. Поеду сдавать в консерваторию. Отец так хотел этого.
— Ну и правильно.
— А ты? Как киноинститут, твоя мечта?
— Не до кино сейчас. Мне батальон дают. Папаша велел до Берлина дойти.
— Какой папаша?
— Комдива у нас так называли, отца твоего. А ведь про то, что ты Латуниц, я только недавно узнал.
Не сговариваясь, они присели на скамейку.
— Тебе не встречались наши? — спросил Ребриков.
— Нет. После Ленинграда никто, а тебе?
— Только Чернец. Он стал, артиллеристом, командиром батареи. А Левка погиб, слышала?
Им нужно было столько сказать друг другу, что они все равно всего бы не могли сказать сейчас. Уже дал два осторожных сигнала водитель машины.
— Ну, мне пора. Нам далеко своих догонять.
Они поднялись и пошли к машине. Ребриков сказал солдатам, с любопытством поглядывавшим на них из кузова:
— Это, хлопцы, дочка нашего комдива.
Но кажется, ему не очень-то поверили. Автоматчики смотрели с молчаливым сомнением.
И, уже подражая полковнику, Ребрнков басовито скомандовал:
— Давай действуй, заводи!
Могуче взревел мотор "студебеккера".
— Ты полевую почту знаешь?
— Знаю, — кивнула Нина.
Я тебе на всякий случай еще раз запишу. — Он быстро набросал на клочке бумаги пять цифр.
Ребриков сел в кабину. Шофер включил скорость. Плавно взяв с места, машина стала подниматься вверх по улице. Ребриков приоткрыл дверцу. Нина все еще стояла возле решетки сада и смотрела им вслед.
Ребриков захлопнул дверцу, откинулся на кожаную спинку сиденья и закрыл глаза.
"Вот и встретились, — подумал он, — как же все странно вышло".
Придется ли им увидеться опять? Где, когда?.. Может быть, уже после войны, в счастливые дни победы. Он вдруг ярко представил себе эту встречу. Где-нибудь в залитом огнями зале консерватории. Нина выступает на отчетном концерте. Он обязательно приедет без предупреждения и появится неожиданно.
В кузове пели. До него доносились только отдельные слова песни.
Ты теперь далеко, далеко… —
тянули ребята.
Когда он открыл глаза, машина уже вышла из города. Уплывали последние домики окраины, палисадники, свежезеленеющие огороды.
Пой, гармоника, вьюге назло… —
рвалась песня из кузова.
Вдруг Ребриков подумал о том, что за сутки дивизия, вероятно, уже изрядно ушла вперед, и сказал шоферу:
— Давай поднажми. Мне батальон принимать. Впереди вдали виднелись горы. Высились бледными очертаниями и пропадали в туманной дымке.
Там, за горами, опять начинались нескончаемые просторы степей.
1942–1945
НЕБО ЗА СТЕКЛАМИ
Памяти
Уж не помню, зачем мне понадобилось побывать в этом прежде столь знакомом квартале. Несколько лет не сходил я на остановке на углу около вокзальной площади, где когда-то бывал ежедневно. Я доехал до нее на сияющем зеркальностью стекол новеньком троллейбусе.
Залитая солнцем левая сторона Невского, несмотря на рабочий час, была заполнена так, что казалось — по ней в двух направлениях двигалась колонна демонстрантов. В троллейбусе же на редкость свободно.
Я прошел к выходу и встал, глядя вперед через кабину водителя. Там спиной ко мне сидела молоденькая девушка с длинными, прямыми, почти до пояса, лимонными волосами. Девушка вела троллейбус с такой завидной легкостью, что казалось — делать это ей не труднее, чем музыканту пробегать пальцами по клавишам пианино. На ней была надета куртка под замшу, шея повязана легким шарфиком. Стройные мальчишеские ноги обтягивали охристые брюки, из-под которых выглядывали тупоносые сапожки. Ногами она нажимала на педали тормоза и хода, и это прибавляло сходства с пианисткой. Она могла бы быть кем угодно, эта водительница: киноактрисой, продавщицей из парфюмерного магазина, гидом "Интуриста" или студенткой филологического факультета.
Троллейбус плавно подкатил к широкому тротуару и остановился. Девушка отворила двери для меня одного. При этом, встряхнув желтой гривой, она повернула голову в мою сторону.
— Всего хорошего, — указал я, выходя из троллейбуса и воспользовавшись тем, что дверца в кабину была до конца раздвинута. Хозяйка вагона ответила легким кивком, однако без ожидаемой ответной улыбки, а просто и непринужденно. Двери вагона вздохнули и затворились за моей спиной.
И вот я попал на улицу, по которой ходил еще в шинели с дырочками для крепления погон на плечах и в шапке с темными очертаниями снятой звездочки. Это было в первый послевоенный год. В тот год, когда фанера в окнах чернела привычнее стекол, а на рынках из-под полы продавали ворованных кошек. Кошки в Ленинграде были редки, как нынче борзые псы.
Подсыхавший асфальт, от которого на солнце маревом поднимался пар, чуть горбатясь, уходил вдоль улицы. Бурела земля на газонах. Вверх, к солнцу, густо тянулись белесые ветви тополей. Как же они выросли, эти тополя, высаженные в те послевоенные годы и никак не хотевшие приниматься на теневой стороне. Отчаянно чирикали воробьи, радовавшиеся весне, солнцу, теплу, счастливые тем, что удалось пережить морозную зиму. Кое-где на этажах бесстрашные хозяйки, стоя на подоконниках, мыли закопченные с прошлого года окна. Я пошел вдоль улицы к маленькому, зажатому в ее центре скверику. В скверике, как и прежде, сидели на скамьях мамы. Только мамы словно очень помолодели с тех пор и выглядели совсем девчонками; как мало были похожи их добротные пальто и яркие косынки на то, в чем ходили молодые матери после войны. Да и коляски, в которых спали розовые младенцы, были не схожи с неказистым транспортом новорожденных того времени.