Шрифт:
БУЛАТ ОКУДЖАВА
Нечаянная радость
Посвящаю Зое и Свету
Вспоминаю, как провожал маму в 1949 году.
Да, провожал. Так уж случилось. В 47-м встречал из лагеря, а тут провожал. Тогда многих провожали, и не на день, и не на два, а на долгие сроки.
После всего, что было, ее арестовали снова. Мы узнали об этом в одну из отвратительных ночей, когда в наш дом ввалился человек, у которого в Кировакане мама снимала угол. Он приехал около шести часов поздним поездом, чтобы рассказать нам об этом, о последнем ее прости... Впрочем, он мог бы и не приезжать. Все равно я забыл
Он сидел на кухне, сыпал пепел на пол, на брюки, тяжело вздыхал. Тетя Сильвия плакала негромко, почти шепотом. Лампочка почему-то источала желтый свет. Погода за окном была мерзейшая. Все как-то сошлось, совпало, а человек должен был выдержать, не распасться от тоски и ужаса беспомощности... Ну, мы и держались, как могли, и еще гадали: это что - чесеир? Или каордэ? То есть "член семьи изменника родины" или "контрреволюционная деятельность"...
Когда она вернулась в 1947 году после десяти лет лагерей, не было ни реабилитации, ни даже помилования, просто отбыла свой срок и вернулась. В столичных и больших городах жить ей не разрешалось, и тетя Сильвия с большим трудом устроила ее в Кировакане кассиршей в какой-то артели. А мы жили в Тбилиси, и я был студентом университета. К тому времени я уже кое-что начал понимать, какой-то робкий анализ событий совершался в моей затуманенной голове, и возникали горькие вопросы: "За что?", "Почему?", "Ради чего?"...
Тетя Сильвия была постоянно настороже: такое уж было время. Она заглядывала в мои глаза, вслушивалась в мои интонации, они ее тревожили. И она, как бы отвечая на мои немые вопросы, время от времени восклицала:
– Какая мама все-таки счастливая! Не правда ли? Вот вернулась, жива-здорова. И мы снова вместе, - и вглядывалась в меня очень пристально.
– Ну конечно, - говорил я бодро, чтобы не волновать тетю Сильвию. Теперь все хорошо. Мама живет как все, работает, пишет письма, можно к ней съездить...
Но тетю Сильвию мои слова не успокаивали. Что-то ей в них чудилось опасное.
Она подхватывала мои бодрые слова тем решительнее, чем они были бодрее, и говорила громче обычного:
– А что? Разве не так? Как она мучилась в лагере, арестантка! А теперь свободная женщина, даже деньги тебе присылает... Разве не так?..
Или восклицала:
– Что бы мы делали без Сталина? Как бы жили?
– и внимательно вглядывалась в меня.
– Так бы и жили, - срывалось у меня, - а может, и не хуже.
– А война?
– еще повышала она голос.
– Какую войну вынесли! Ты разве этого не понимаешь? Ты что, все забыл?..
– Не забыл, - говорил я, чтобы не волновать ее.
– Карточки отменили...
Карточки продуктовые действительно были отменены.
– Цены понизили...
И цены медленно двигались к довоенным...
– ...и вот мама на свободе!
– Ну конечно, конечно,- сдавался я.- Разве я спорю?
– Ну вот, - успокаивалась она, - а то брякнешь где-нибудь такое, - и растерянно улыбалась.
И вот мама трудилась кассиршей и как-то умудрялась выкраивать мне маленькие суммы из своей
Так вот и ликовали, когда она вернулась, когда удалось устроить ее в артель, когда повезло ей снять угол в домике на окраине - у хозяина, не испугавшегося появления в его мирном, благополучном доме этой пропыленной, прожаренной в карагандинских просторах женщины с потускневшими зрачками. Да, радовались. Вот ведь как устроен человек! Понапрасну не восклицали, не задавали проклятых вопросов: "За что?", "Почему?", "Во имя чего?". Так, будто бы все было уже известно, все было всем ясно и не хотелось омрачать праздник.
Правда, иногда эти вопросы все же вырывались наружу. Мы, конечно, произносили их шепотом, как бы между прочим, как бы не придавая им значения, и отвечали на них суетливо, полунамеками, в которых сами лишь и могли разобраться. Но иногда шепот надоедал. Тогда тетя Сильвия говорила:
– А что делать, мой дорогой? Если у государства много врагов, как-то ведь надо защищаться...
Но это не могло относиться к маме, и она тут же говорила:
– Ну, с мамой произошла ошибка, конечно, - и всматривалась в меня. Когда-нибудь, мой дорогой, все это выяснится.
– Я не сомневаюсь, - отвечал я с грустью. Она кусала губы и вдохновенно произносила:
– Если бы ты был на их месте...
– и кивала на потолок.
"Их место" мне не грозило: я твердо был на своем.
И теперь ее арестовали снова. Пришли, как всегда, ночью. Перерыли комнату, угол, который она снимала.
– Нашли что-нибудь?
– усмехнулся я.
– Эээ, ничего не нашли, - сказал ее хозяин, снова роняя пепел.
– Если ничего, значит, все в порядке, - сказал я.
– А что могли найти!
– вскричала тетя Сильвия.
– Что у нее было, кроме старого белья?
– Ничего не было, - подтвердил хозяин.
– Я сидел рядом, а она собиралась. Они искали. Перерыли ее постель, чемодан, а что могли найти?
– Она плакала?
– спросил я шепотом.
– Почему она должна была плакать?
– крикнула тетя Сильвия.
– Что она, виноватая?
– Нет, не плакала, - сказал он, - извинялась передо мной, бедная. А что я? Как будто я не понимаю. Я все понимаю.
– У меня большие связи, - сказала тетя Сильвия, утирая слезы, - они еще не представляют, что я могу.
– Лицо ее уже пылало вдохновением. Хозяин маминого угла смотрел на нее с изумленной надеждой.
– У меня такие связи!..
– сказала она.
– Им не поздоровится...
– И посмотрела на меня победно.
Он сидел, и кивал, и сыпал пепел. Потом он ушел. Как-то боком выскользнул в дверь. Стояла ночь. Сыпал монотонный дождь. "Что она может сделать?" - подумал я.
– Ты не расстраивайся, не вешай носа, - сказала она, - я свою сестру в обиду не дам... Я им еще покажу!.. Второй раз... неизвестно за что... где... сколько можно!