Нечистая сила
Шрифт:
– У царя свой человек… вхожу без доклада. Стукотну, и все! А ежели два дня меня нету, так и устреляют по телефончику. Вроде я у них как пример (т. е. премьер). Уважают. Царицка хороша, баба она ничего. И царёнок ихний хорош. Ко мне льнут… Вот раз, значит, приехал я. Дверь раскрываю, вижу – Николай Николаич там, князь великий. Невзлюбил он меня, зверем глядится. А я – ништо. Сидит он, а меня увидел, давай собираться. А я ему: «Посиди, – говорю, – чего уходить-то? Время раннее». А он-то, значит, царя соблазняет. Все на немцев его натравливает. Ну, а я и говорю: «Кораблики понастроим, тады и воевать можно. А нонеча, выходит, не надо!»
Расшифровать подтекст некоторых событий 1911 года не всегда удается. А нам нужны только факты, и мы снова посетим Суворинский клуб журналистов на Невском проспекте, дом № 16.
Читатель! Исторический роман – особая форма романа: в нем рассказывается не то, что логично выдумано, а то, что нелогично было. Следовательно, стройная архитектоника у нас вряд ли получится. В череде знакомств на протяжении всей нашей жизни одни люди возникают, другие уходят. Так же и в историческом романе автор вправе вводить новых героев до самого конца романа. Это нелогично с точки зрения литературных канонов, но зато логично в историческом плане. У меня нет композиции, а есть хронология. Ибо я не следую за своим вымыслом, а лишь придерживаюсь событий, которые я не в силах исправить…
В буфет Суворинского клуба вошел швейцар.
– А тамотко внизу опять пьяный валяется.
– Опять? – воскликнул Борька Суворин, жуя папиросу…
В гардеробной клуба лежал некто в сером и, судя по луже, вытекавшей из-под него, на бессонницу не жаловался.
– И кажинный денечек так-то, – рассказывал швейцар, – Дверь с улицы отворит, спрашивает: «Здесь храм искусства?» Я ему говорю, что здесь. Тогда он падает на пороге и засыпает…
Пьяному обшарили карманы, но обнаружили только давний билет железной дороги на право проезда в 3-м классе от Нижнего Новгорода до Петербурга; Суворин велел швейцару взять свисток и вызвать городового. Тот прибежал, болтая «селедкой».
– Вот тебе рубль. Оттащи пьяного в участок.
– Премного благодарны, господин Суворин…
Утром Франц Галле, полицейский ротмистр Рождественской части, учинил проспавшемуся допрос по всей форме:
– Ваше имя, фамилия, положение, состояние?
– А что? – спросил некто в сером, страдая от жажды.
– Да ничего. Представьтесь.
– А зачем?
– Так нужно.
– Ну, Ржевский я! Борис Михайлыч. Что с того?
– Нуржевский или Ржевский? – переспросил Галле.
– Без «ну». Столбовой дворянин. Не чета вам!
– Охотно верю. Документами подтвердить можете?
– Обратитесь с этим в департамент герольдии.
– Та-а-ак… Зачем посещали Суворинский клуб?
– И не думал. Что мне там делать?
– Но вас там часто видели.
– Согласен на очную ставку. Не был я там!
– Вас видели в клубе… пьяным.
– Клевета! Даже не знаю, где он находится.
– Ладно. Обрисуйте мне, чем занимаетесь.
– Обрисовываю – я ничем не занимаюсь.
– Ну, хорошо, черт побери, с чего вы живете?
– С литературы.
– Где печатаетесь?
– Нигде.
– Как
– А зачем… печататься?
– Но каждый литератор желает быть напечатанным.
– Это каждый, – отвечал Ржевский, – а я вам не «каждый». Помните, Иисус Христос говорил: «Если все, то не я!»
Галле все-таки удалось расшевелить Ржевского, и с опросу выяснилось: приехал из Нижнего, направленный в столицу как журналист нижегородским губернатором А. Н. Хвостовым.
– А зачем он вас сюда направил?
– Не могу сказать, – ответил Ржевский, подумав.
– Ну что ж. Продолжайте свою илиаду…
Короче говоря, прибыв в столицу, Ржевский выпил раз, выпил два и увлекся этим делом, а больше ничего не делал.
– Почти роман, – усмехнулся Галле.
Очевидно, ротмистр полиции был в курсе отношения высшей бюрократии к губернатору Хвостову, потому что он велел Ржевскому подождать его. Галле удалился и довольно-таки долго отсутствовал. Вернулся, когда графин с водою был пуст.
– Сегодня же убраться из Питера! – сказал он.
– А на какие шиши? – спросил его Ржевский.
Галле выложил на стол два конверта. В одном было полсотни рублей, в другом подписка, которую давал Ржевский полиции, в том, что он «заагентурен» и будет наблюдать за Хвостовым.
– Алексей Николаич – добрая душа, – заупрямился Ржевский. – Не могу же я делать доносы на своего благодетеля!
– Я все уже знаю, – прервал его Галле. – Хвостов считает вас близким человеком, он устроил вас сборщиком объявлений в «Нижегородский торгпромовский листок», издаваемый думцем Барачем, знаю, что в первый же день вы пропили три казенных рубля, после чего Барач вышиб вас на улицу… Вот вам полсотни рябчиков, билетик до Нижнего, подпишите эту бумагу.
Ржевский перестал спорить и, в чаянии похмельной выпивки, расписался. Когда он это сделал, Франц Галле сказал:
– А теперь, когда вы заагентурены, отвечать мне быстро, не думая: зачем Хвостов командировал вас в столицу?
– Он… просил меня… Алексей Николаич просил проникнуть в Суворинский клуб и понюхать там – нельзя ли устроить серию похвальных для него публикаций в «Новом Времени»?
– Вот теперь все ясно, – сказал Франц Галле.
Чтобы читателю было все ясно до самого конца, я предлагаю ему на одну минутку окунуться в быт Одессы 1919 года. Красная армия еще на подходе, в городе царит неразбериха. Из кабаре Фишзона выкатились три белогвардейца – друзья знаменитого бандита Мишки Япончика. Один был Беляев – офицер Царскосельского гарнизона, второй – журналист Ржевский, с ними был Аарон Симанович – личный секретарь Гришки Распутина. Подъехала пролетка, Ржевский взгромоздился на нее, все трое расцеловались. Потом Беляев вынул револьвер и преспокойно выстрелил Борьке Ржевскому в ухо – тот скатился на панель. Аарон Симанович сказал:
– Слушай, друг, за что ты Боречку шлепнул?
– С ним у меня чрезвычайно много лирических наслоений. Получается нечто вроде пирожного «наполеон»! Тут и Распутин, тут и Мишка Япончик, тут и кот наплакал, тут и бриллианты премьера Штюрмера… Вообще мне его жаль, – сказал Беляев, еще раз выстрелив в мертвого журналиста. – Поверь, что я готов плакать над хладным трупом нашего незабвенного Боречки.
Он еще раз выстрелил, а Симанович сказал:
– Евреи в таких случаях говорят: «чистому смех»!