Нечто по Хичкоку (сборник)
Шрифт:
— А! Вам интересно, — улыбнулся профессор. — Хотите, я вам скажу, как это объяснили бы вы сами?
— И как же?
— Люди, сидящие за овальным столом, связаны между собой непрерывным электрическим током взаимной симпатии. Позвольте, я вам налью супа.
— Спасибо.
Святой отец протянул тарелку и при этом почти с нежностью посмотрел на профессора добрыми голубыми глазами.
— А что, — улыбнувшись, спросил он, — вы хоть иногда бываете в церкви?
— Сегодня вечером я был там впервые после очень большого
Такое признание не убавило ни доброты, ни ласкового сияния в голубых глазах святого отца. Он снова улыбнулся.
— Ну что ж, это все же печально.
— Дело не в проповеди, — сказал профессор. — Не примите за комплимент. Я ученый, я привык отмечать факты. Проповедь не навеяла на меня скуку. Если бы она была для меня скучной, то я или честно сказал бы об этом, или вообще не задел бы эту тему.
— Но из этих двух решений, какое бы вы все же предпочли?
Профессор улыбнулся почти добродушно.
— Не знаю. Что вы будете пить?
— Я не пью совсем. Впрочем, благодарен за предложение. Я убежденный враг алкоголизма. К этому меня обязывает и мое церковное призвание. Если позволите, немного сельтерской… Я все же склонен думать, что вы выбрали бы первое решение.
— Вполне вероятно, хотя это не было бы верным решением. При этом я бы обидел вас.
— Нет, я так не считаю.
Разговор шел уже в дружеском русле. Святой отец чувствовал себя хорошо и уютно, хотя потолок комнаты был такой темный. Он выпил немного сельтерской воды, испытывая при этом большее удовольствие, чем профессор от вина.
— Я понял, что вы шутили, объясняя за меня влияние овальности или квадратности стола на атмосферу застолья. Как бы вы сами объяснили это?
— Вероятно, таким образом: если стол квадратен, то блестящий, остроумный дух его несколько снижается постоянным ожиданием нападения из-за угла, тогда как у овального стола углы отсутствуют. Вы видите, для нашего обеда я предпочел овальный стол.
— Чем же это вызвано?
— Особых причин нет. Кстати, во время вашей проповеди сегодня вечером вы обошли молчанием общеизвестный факт о пагубности ожидания нападения из-за угла для возможности возлюбить ближнего как самого себя.
— О! В таком случае в вашей собственной жизни есть еще более пагубное обстоятельство: отсутствие малейшего желания отнестись с чувством симпатии к людям.
— Почему вы так думаете?
— Я об этом догадываюсь. В вашем поведении, в ваших словах, жестах это постоянно проявляется. Я знаю, что вы не одобряли мою проповедь все то время, что я ее говорил. Это так?
— Скажем, часть этого времени.
В это время слуга поменял тарелки обедающих. Это был пожилой человек, светловолосый, худощавый, с непроницаемым выражением лица. Впрочем, это был образчик идеального прислуживания у стола. Когда слуга вышел, профессор сказал:
— Ваши высказывания меня
— Какие именно?
— Позвольте мне некоторые мои взгляды подать вам как бы с точки зрения эгоиста. Почти все мое время я провожу в напряженном труде, очень напряженном труде. Вы не станете возражать, что человечество использует в свое благо результаты моего труда.
— Согласен с вами, — подтвердил отец Марчисон, знакомый со многими научными открытиями профессора Гильдея.
— Моя работа, которую я делаю, не заботясь о проблемах человечества, делаю потому, что я — ученый, приносит этому человечеству точно такую же пользу, как если бы я все совершал из чувства любви к людям, желая принести им как можно больше добра и совершенно не думая о собственном интересе. Я считаю себя, лишенного абсолютно любви к ближнему, приносящим человечеству не меньше пользы, чем, скажем, сентиментальные моралисты, призывающие выпустить преступников из тюрем, или великий проповедник Лев Толстой, провозглашающий непротивление злу насилием.
— В ваших словах есть правда, я согласен с вами. Можно принести зло, действуя во имя любви, и можно сделать добро, не заботясь о том, что ты его делаешь. Мне тоже известно, что сами по себе «добрые намерения» недостаточны. И все же я убежден, что при всем том, что вы уже делаете доброго людям, не испытывая к ним симпатии, вы во много крат больше принесли бы им пользы, если бы еще и любили их. Мне кажется, что при таком условии сами ваши научные открытия стали бы еще значительнее.
Профессор, с интересом слушая, налил себе вина в бокал.
— Вы обратили внимание на моего метрдотеля? — спросил он.
— Да, я его заметил.
— Это вышколенный слуга. Он неусыпно следит за моим комфортом. При этом у него нет ни капли любви ко мне. Я с ним вежлив. Я ему хорошо плачу. Но я никогда не думаю о его жизни, он меня совершенно не интересует, как представитель человечества. Мне неизвестен его характер или, можно сказать, известен в пределах характеристики, написанной его предыдущим хозяином. Вы бы могли сказать, что нас с ним по-человечески ничто не связывает. Скажите мне, стала бы работа, которую он выполняет, совершаться лучше, если бы между нами возникла какая-то любовь, возможная между людьми, принадлежащими к различным классам общества?
— Я убежден в этом.
— Я же считаю, что его отношение к работе нисколько не изменилось бы.
— Вы забываете о том, что он по-другому тогда отнесся бы к вам, попади вы в критическое состояние.
— Что вы имеете в виду?
— Какое-либо изменение в вашем состоянии духа, здоровья. Тот момент в вашей жизни, когда вам потребовалась бы от него не помощь метрдотеля, но помощь брата. От слуги вы никогда не получите эту высшую помощь, которую можно оказать только под влиянием искренней человеческой любви.