Неделя холодных отношений
Шрифт:
– Круто.
– Прежде всего – гигиена. Ну, и самодисциплина, конечно.
Говорить уже ни о чём не хотелось.
Отупляющая усталость, слабость и тихий звон в ушах мешали каждому из них, и отцу, и сыну, придумывать какие-то новые, необязательные, посторонние в эти минуты слова.
Только о том, что было перед глазами.
Сашка, надев на два длинных прутика промокшие за день варежки, задумчиво сушил их, удобно устроившись лежать у края костра.
– Ты знаешь, почему они так называются?
– Кто?
– Не кто,
– Варил их кто в древности, что ли?
– Поверхностное мнение, но весьма технологичное.
Капитан Глеб, не вставая с циновки, каблуком своего мощного ботинка отодвинул тёплый камень с сохнувшими желудями подальше от сильного в этом месте оранжевого огня.
– Я думаю, что это производное от слова «варяжки». Может какой-то элемент скандинавской зимней одежды по-русски так поначалу назывался, может детишки-викинги такие вязаные штучки поначалу носили, а нашим поморам понравилось…. Ласково и точно. Я так думаю.
– Интересно.
– С языком вообще интересно общаться. Такие вещи иногда в голову забавные приходят…. Приходили, особенно на ночных вахтах. Вот, например, как думаешь, откуда произошло слово «шпана»?
– Ну, не знаю….
– До определённого времени и я не знал, не задумывался, а потом как кольнуло…. Английское написание страны Испании помнишь, не забыл?
– Конечно, помню.
– Уверен, что такое слово от наших моряков пошло, ещё со времён Станюковича, Ушакова, Крузенштерна. Часто ведь тогда, в первых-то заграничных, да кругосветных рейсах нашим российским матросам, бывшим крестьянам, которые от природы ребята кровь с молоком, косая сажень и прочие реквизиты, приходилось встречаться в иноземных кабаках с драчливыми, наглыми иностранными матросами; большинство из тех были испанцы, почти владыки морей, мелкие, горячие, с ножами.
Вот и пошло – с насмешкой, неуважительно – «шпана», вроде как драчуны, задиры, бытовые разбойники. У Грина я потом прочитал – «шпанка», в этом же смысле. Потом ещё где-то попалось медицинское, тоже очень старое, – «шпанская муха». Может, пиявки какие-нибудь испанские в виду имелись?
Лежать не хотелось – кружилась голова, в глазах начинали метаться красные круги; от долгого сидения ослабевали ноги, встать так резко, как привык, уже не получалось.
Капитан Глеб Никитин всё же заставлял себя изредка подниматься, ходить понемногу вокруг костра, насмешливо объясняя Сашке, что, мол, он так проявляет свою бдительность, сторожит их совместный покой, что старенький он уже, что спинка у него нехорошо болит….
– Перечитывая в середине своей жизни книги, особенно полюбившиеся и запомнившиеся ещё в детстве, я иногда смутно сомневался, а иногда и разочаровывался. Совсем не такое было впечатление от узнавания прежних героев, событий, историй. Наверно, я ожидал от прочно любимых мною книг чего-то большего. Но потом сосредоточился на чтении других изданий этих же самых книг, на стилях разных переводчиков. И было чудо! Действительно, давно и подробно знакомые книги одного и того же
– А сколько книг за всю жизнь ты вообще прочитал?
– Не считал, наверно несколько тысяч. Может, десять. Помню, в детстве «Лунный камень» проглатывал разом, за два вечера, а в юности – «В августе сорок четвёртого» – за одну ночную вахту, когда в порту у причала стояли.
– Вообще, море и книги, совмещённые в одно время и в одной точке пространства, это очень удивительное явление. Ты можешь представить, каким смыслом, тайным знанием и значением наполнялся для меня «Моонзуд» Пикуля, когда я читал его именно в Моонзунде!
Его крейсера погибали точно в тех же координатах, в которых в эти минуты шёл наш старенький учебный кораблик; морские офицеры, имена которых были напечатаны ясно и четко на определённой странице ощущаемой мной в руке вполне реальной, тяжёлой, тёплой, книги, тонули именно под той волной, которая качала в этот момент в этом проливе и меня….
Дрожь по всему телу!
Наверно, отец был убедителен.
Сашка задумался, лёг на спину, рассматривая высокое тёмное небо. Звёзды проявились и звенели острыми холодными крупинками почему-то только на востоке.
Молча полетел в зените пульсирующий огонёк самолёта.
– Это в Данию, вечерний рейс.
Капитан Глеб Никитин смотрел в ту же самую точку небесного пространства.
– А ты откуда знаешь?
– Летал на нём. В Копенгаген. Два раза…
Потом, после совсем уж вечернего совместного кофепития, Сашка ещё раз потревожил отца вопросами о выстреле.
– Представь, придумали они испугать один раз, завтра захотят ещё, потом ещё…. А вдруг в кого из нас попадут нечаянно? Или чаянно?
– Этот человек рассчитывает на нашу вполне определённую ответную реакцию. Он ждёт, что утром мы с тобой выскочим из леса, как два описавшихся от ужаса зайчика из шляпы жестокого фокусника, прижмём ушки и изо-всех сил поскачем в сторону справедливого прокурорского реагирования…
А мы – не выскочим. А он – окажется в страшном недоумении. Его варианты ужасно неприятно запутываются! Я на его месте, не заметив нас завтра в городе, решил бы, что мы с тобой уже порознь….
– Как это?
– Ну, что я вроде как задушил тебя за постоянное непослушание или ты меня отравил некачественной мясной подливкой…. Короче, что здесь у нас с тобой полная клиника и непонимание. Здоровые люди ведь так после обстрела не поступают, а?
– Согласен с тобой. Особенно насчёт мясной подливки.
Они ведь решили ждать – и ждали.
Всего.
Завтрашнего утра, теплого солнца, прочного льда на заливе, неразумных птичек, непременно запутающихся на рассвете в их силках; ждали своих нечаянных сил, терпения, невероятно радостных новостей, доброго спасения, еды…