Неделя холодных отношений
Шрифт:
Заботливо, не спрашивая Глеба, Сашка время от времени переворачивал остатки его сохнущих вещей, ставил то ближе к огню, то дальше его мокрые до сих пор ботинки.
Выкладывая на виду разные вещицы из карманов отцовской куртки, Сашка долго не мог расстегнуть «молнию» внутреннего кармана. Там что-то было, и Сашка с упрямой педантичностью желал выложить этот предмет на свет костра.
– Па, а это у тебя что, мобильник?!
Наконец-то справившись с застёжкой и освободив насквозь мокрый карман, Сашка растерянно держал в руке увесистый
– …Мы же договаривались без телефонов. А как же ты…?!
Капитан Глеб прищурился на сына, смачно хлебнул из банки тёмно-красного кипятка, вытер запястьем пот на лбу, под низко надвинутой шапкой.
– Продолжай движение мысли. Расстегни-ка чехол.
Помедлив, Сашка щёлкнул кнопкой клапана. Там был явно не телефон.
– Это же…. Пэл! Откуда он у тебя здесь?!
Мокрая, блестящая от влаги и чёрная, на ладошке у Сашки покачивалась маленькая деревянная фигурка забавной задумчивой собаки – ньюфаундленда.
– Рановато получилось презентация. Я хотел тебе его по итогам, после окончания всех наших приключений показать.
– Типа амулет?
– Типа.
– И ты его всегда с собой таскаешь?
– Всегда и везде.
– Извини тогда за телефон…
– Твоё возмущение могло быть справедливым.
– Да, кстати, сын…
Капитан Глеб Никитин натянул на ногу ещё один высохший носок, полюбовался им.
– Пора бы нам и ушицы, сын, похлебать.
За едой затихли надолго.
Две крохотных рыбки вдребезги разварились в прежнем, с утра ещё вываренном из птичкиных косточек, жидком бульоне.
Получилось по три банки на персону.
По первой Глеб с Сашкой выхлебали мгновенно, вторые – ели помедленней, третьими – наслаждались.
Капитан Глеб решил начать разговор и лично прикоснуться к неприятной теме.
– …Самое краткое и страшное литературное описание смерти я запомнил ещё со школы. В хрестоматийном произведении советской военной классики, в поэме «Василий Теркин» описывалась переправа войск через зимнюю реку под обстрелом врага. Много чего в той поэме было: и наши, и фашисты, лубочные солдатские атаки, примеры коммунистического героизма…. Но вот строчки: «Люди тёплые, живые, шли на дно, на дно, на дно…» врубились в мой мозг навсегда, на всю оставшуюся жизнь! Подумай только – тёплые люди умирали не от осколков и смертельных ран, а от холода ледяной реки! Понимаешь…?
– Теперь понимаю.
Сашка обеими руками держал банку с едой и немигающе смотрел в огонь костра.
– Да, понимаю, конечно…
Глеб взглянул на сына.
– А вообще, к собственной смерти я впервые прикоснулся тоже в школе, в восьмом классе.
Сашка обернулся к отцу.
– …На уроках труда мы изучали тогда токарные станки, настоящие, заводские, мощные, в масле все, в охлаждающей эмульсии. Что-то точили, отрезали куски от металлических болванок, сверлили. Станков было в нашей мастерской пять или шесть, стояли они по периметру стен, мы работали на них по очереди, по списку учителя.
Однажды я увлёкся, наклонился, наблюдая за своим резцом, за точной спиралью блестящей стальной стружки…. И вдруг – грохот! В оштукатуренную
Учитель-трудовик побелел, я – нет. Зато тот кусок сверла долго ещё по своим чемоданам таскал, и в мореходке хранил, и в рейсы с собой брал…. Вот так.
Капитан Глеб глухо кашлянул.
– Бывает в жизни и такое.
– Кроме сверла, у тебя что-то ещё подобное было?
– Ага…. Бискай…
Не договорив, Глеб скорчился в приступе мучительного кашля, задыхаясь, сплюнул на снег тяжёлую мокроту.
– Что-то скрипит внутри.
– А ты не заболел?
– Я умею слушать свой организм. Сегодня он говорит, что со мной в ближайшее время всё будет в полном порядке. Так вот, в Бискае…
Даже вынужденно, по обстоятельствам, разговаривая о случайном, капитан Глеб Никитин думал о практических делах в своей жизни и жизни своего сына на много часов вперёд.
– …Шли на промысел. С вечера-то ложились спать при солнышке, при хорошей погоде, а утром надо просыпаться, вставать на штурманскую вахту – а я не могу! Качка прижимает к койке, ноги никак невозможно привычно поставить на палубу каюты!
Кое-как пробрался по коридору наверх.
В рулевой рубке – наш капитан, вахтенный матрос и боцман. Курят, у всех глаза круглые, боцман в непромокаемой рабочей куртке, в таких же оранжевых штанах. Сначала-то я глянул на мужиков, потом уже – на передние иллюминаторы рубки…. То, что вода хлещет, то, что волны грохочут, перекатываясь по палубе, – это ясно, почти привычно. Но то, что почти весь палубный настил вырван штормовыми волнами и шестиметровые, толщиной в два дюйма, доски торчком стоят перед стёклами, криво и косо упираясь в них мощными торцами…
Капитан сказал тогда, что если какая такая дощечка случайно разобьёт иллюминатор, то всего за пять минут и рубку затопит, и машинный телеграф, и приборы, и рацию…. Короче, конец.
Боцманюга выругался, попросил обвязать его за пояс капроновым фалом-десяткой и выскочил на палубу.
За полчаса он все доски, успешно уворачиваясь от громадных волн, проносившихся над палубой, от иллюминаторов убрал, смог даже по привычке к порядку, по-хозяйски под трап их засунуть, раскрепить для уверенности.
К вечеру мы, в тишине океана, уже могли смеяться и над боцманом, и над нашей ободранной до железа палубой…
– Действительно, так страшно было?
Сашка повертел в руках подсыхающий отцовский башмак, стал суетливо копаться в своих карманах.
– Совсем не страшно, по молодости-то. Это потом разобрался в ощущениях…. Чего ты ищешь?
– Сигареты вроде ещё оставались, две, последние…. Вот что получилось.
Сашка печально протянул отцу горстку мокрого табака вперемешку с бумагой.