Неделя как неделя
Шрифт:
Шутку Люси Маркорян насчет «плана по детям» Люся беленькая, в которой бушует любопытство, принимает всерьез.
— Как… план? — ахает она, и ее тонкие бровки взлетают под самые кудряшки. — Не может быть?! Ах, ты шутишь?! — В голосе ее слышно разочарование. — Ну, конечно, шутишь… А я думаю, девочки, что анкета — это не просто так. Дадут нам, матерям, какие-нибудь льготы. А? Вот рабочий день сократят. Может, начнут больничные за детей оплачивать, не только три дня… Раз изучают, что-нибудь да сделают.
Люся беленькая волнуется, трясет завитками волос,
— Ах ты, «белая овечка, дай шерсти колечко», — говорит Люся черная словами из детской песенки, — строителей у нас мало, рук на все не хватает. Вот в чем дело. Ясно тебе? Уже сейчас строителей не хватает. А что будет дальше? Дальше кто будет строить?
— Что строить? — спрашивает Люська с горячим интересом.
— Все: дома, заводы, станки, мосты, дороги, ракеты, коммунизм… В общем, все. А защищать это все кто будет? А землю нашу заселять?!
Я слушала и не слушала. Утренний разговор опять завертелся в голове… «Советую вам быть собраннее», — сказал Яков. Может быть, уже все решено и мою работу передают Лидии? Опаздываю, распустилась… Плохо! А тут еще дойдут до него мои «показатели» по болезням…
Как жаль, что не удалось поговорить с Люсей Маркорян. Но она сама видит, что со мной что-то не так. Обняв меня за плечи и чуть притянув к себе, она говорит нараспев, покачиваясь вместе со мной:
— Не волнуйся ты, Оля, тебя не уволят…
— Еще бы посмели ее уволить, — вскипает Люська беленькая внезапно, как молоко, — с двумя-то детьми? Да и сначала положено выговора давать, а у тебя пока одно замечание…
Тоже за опоздания.
Мне становится стыдно — Люська такая добрая, отзывчивая, а я не захотела при ней говорить о своих делах.
— Понимаете, девочки, боюсь я, все время боюсь не успеть со своими испытаниями. Через месяц срок…
— А! Не психуй, пожалуйста, — обрывает меня Люся Маркорян.
— Что значит «не психуй»? — кидается на нее Люська. — Видишь, человек переживает… Ты бы ей сказала: «Успокойся, не нервничай». Правда, Оля, ты зря переживаешь. Ей-богу! Вот увидишь — все будет хорошо…
От этих простых слов у меня вдруг схватывает горло. Надо бы еще зареветь! Выручает Люся черная.
— Слушайте, красавицы, — энергично хлопнув нас по плечам, говорит она. — А что, если нам устроить тройной обмен? Люся берет мою квартиру, я переезжаю к Ольге, Ольга к Люсе.
— Ну и что? — недоумеваем мы.
— Нет, ерунда… — Люся Маркорян чертит пальцем в воздухе. — Нет, надо вот как: Оля переезжает ко мне, я — к Люське, а Люся к Оле. Вот так получится то, что надо.
— Хочешь сменять свою трехкомнатную квартиру на мою комнату в коммунальной? — усмехается Люся беленькая.
— Нет, не хочу, но… приходится. Проигрываю на метраже и удобствах — ванной нет? есть? — но зато выигрываю в другом, более важном. Ты, беленькая, на этом тоже не потеряешь — Олин Дима чудесный. Мой Сурен будет счастлив — Оля моложе и, кажется, толще меня… А мне нужна бабушка, вот как нужна! Ну как — пойдет? Выручайте бедного диссертанта!
— А идите
— Товарищи, вы так шумите, — говорит Марья Матвеевна басом, — что мешаете работать. Что-нибудь случилось?
Я хватаю Люсю беленькую за руку, и вовремя — она уже набирает воздуху, чтобы одним духом выложить Эм-Эм (так между собой зовем мы Марью Матвеевну) весь наш разговор.
Мы все уважаем Марью Матвеевну. Нам нравится ее душевная чистота. Но говорить с ней на серьезные темы невозможно. Мы заранее знаем все, что она скажет. Мы считаем ее старой «идеалисткой»: нам кажется, что она несколько… абстрагировалась, что ли. Обычная жизнь ей просто незнакома — она парит над нею высоко, как птица. Биография ее исключительна: производственная коммуна в начале тридцатых, в сороковые — фронт, политотдел. Живет она одна, дочери воспитывались в детдоме, давно уже у них свои дети. Занята Марья Матвеевна только работой — производственной, партийной. Ей уже семьдесят.
Мы чтим Эм-Эм за все ее заслуги — как может быть иначе?
— Так что у вас тут? — спрашивает Марья Матвеевна строго.
— Да вот, Буратинку прорабатываем, — улыбается Люся черная, — Олю…
— В связи с чем это?
— За опоздание… — торопливо вставляет Люська, и напрасно.
Марья Матвеевна укоризненно качает головой: так я вам и поверила… Мне становится неловко, Люсям, я вижу, тоже. Невозможно держать себя так с Эм-Эм.
— Вот, Марья Матвеевна, — говорю я вполне искренне, хоть и не отвечаю на ее вопрос, — как странно получается: у меня двое детей, и я этого… стесняюсь, что ли… Мне почему-то неловко — двадцать шесть лет и двое детей, вроде это…
— Дореволюционный пережиток… — подсказывает Люся черная.
— Что вы такое говорите, Люся! — возмущается Марья Матвеевна. — Не выдумывайте, Оля. Вам надо гордиться тем, что вы хорошая мать, да еще и хорошая производственница. Вы настоящая советская женщина!
Эм-Эм говорит, а я спрашиваю — про себя, конечно, — почему мне надо гордиться; такая ли уж я хорошая мать; стоит ли меня хвалить как производственницу и что входит в понятие «настоящая советская женщина»?! Бесполезно спрашивать об этом Марью Матвеевну — она не ответит.
Мы успокаиваем Эм-Эм тем, что у меня просто такое настроение, оно, конечно, пройдет.
Все возвращаются в комнату. Даже про анкету толком не узнала — когда и кому надо ее сдать? Но тут же получаю записку: «Анкеты будут собирать в следующий понедельник от нас лично. Хотят знать наше мнение. У них могут быть вопросы. А у нас? Люся М.»
Спасибо, и хватит про анкету.
Я нахожу в дневнике пятницу и выписываю на листок последние опыты — для Люси Маркорян. Потом достаю большой, как газета, лист бумаги, расчерчиваю его по форме. Это будет сводный график всех проведенных испытаний. Он строится по данным нашего дневника.