Недометанный стог (рассказы и повести)
Шрифт:
Однако его встретили. Когда Федор сошел на небольшой станции с весьма солидным каменным вокзалом, выкрашенным в желтый цвет с белыми поперечными полосами на выступающих частях фасада, с обычным привокзальным садиком, занесенным снегом, он прежде всего увидел глаза, которые смотрели на него. Серые, внимательные и строгие, под темными ресницами и бровями. А потом Федор рассмотрел и женщину, стоявшую на перроне. Кроме нее да дежурного, никого тут не было. Женщина сразу же показалась Федору миловидной, потом красивой, а через несколько минут он считал ее прямо-таки красавицей. Была она, видимо, почти одних с Федором лет и почти
— Вы, наверное, Федор?.. А я Евгения Васильевна… Женя.
Они прошли через вокзал, и уже на улице, с маленькими домиками и деревьями по бокам, Евгения Васильевна сказала:
— А маму вчера похоронили… И поминки были.
Федор начал растерянно извиняться, бормотать, что вот, мол, не успел приехать, помочь. Но Евгения Васильевна сказала:
— Да что вы! У меня тут помощников было хоть отбавляй. Маму ведь хорошо знали и любили. Она почти сорок лет здесь акушеркой проработала. Все сделали как надо.
И вздохнула. А Федор подумал: может, извиниться в таком случае и повернуть назад, на вокзал. Но решил остаться на денек, отдать долг вежливости.
Говорить было не о чем, сказали два слова о погоде, что зима нынче теплая, и опять молчали. Но когда вышли на главную улицу, Евгения Васильевна разговорилась. Она начала показывать Федору здания, объяснять их назначение. И Федор понял, что она гордится новостройками и вообще очень любит свой городок.
— Вот почта, — говорила она, — видите, какая махина. А раньше помещалась в деревянном домишке — не протолкнешься. Это общежитие новое. Там вон — видите? — за домами, новый кинотеатр. А деревья эти мы с ребятами сажали в общегородской воскресник. Хорошо принялись. А еще…
Федор искоса поглядывал на нее. Была она стройна и хороша, и пальто ловко сидело на ней, и шапочка. Легкий мороз разрумянил ей щеки, и она казалась совсем молоденькой. «Мать писала, — думал Федор, — что ты одна. Почему же ты не замужем?»
Подошли к небольшому дому на одной из боковых улочек. Возле дома был палисадник и огород, в котором виднелись какие-то кусты и несколько яблонь, поднявших над сугробами свои голые руки. Вошли в дом.
На Федора почему-то повеяло детством. Была тут русская печь в кухне и небольшое зальце со старинным трюмо, секретером, бронзовой собакой на комоде, старыми креслами, покрытой изразцами печкой, со многими другими атрибутами старины. Но другая комната имела вполне современный вид, даже несколько модный. Два века тихо и мирно соседствовали тут. Евгения Васильевна заметила улыбку на губах Федора, мимолетно улыбнулась сама и предложила:
— Вы, — в той комнате, в моей. Вам там будет удобнее. А я здесь.
— Да я, понимаете, — начал Федор, — на денек. Чего уж тут беспокоиться. Я бы мог и в гостинице, — добавил он и почувствовал, что говорит что-то не так.
— Полноте, полноте, — перебила Евгения Васильевна, — располагайтесь и живите, сколько вздумаете. Да и мне полегче будет, — потише прибавила она, — никак не могу представить себе, что нет уже мамы. — Она отвернулась, голос ее чуть дрогнул. — Хоть и знала я давно, что конец неизбежен: врачи ее год назад приговорили, но все же не верится и… не могу.
— Да, да, — быстро сказал Федор, страшно боясь, что эта очень выдержанная на вид женщина сейчас расплачется и неизвестно, что надо будет тогда делать, — конечно, конечно.
Евгения Васильевна повернулась к нему, сморгнула слезинку и благодарно улыбнулась…
Уже неделю Федор жил в маленьком домике и глядел по утрам на сугробы перед окнами, на другие маленькие дома и на бесцветное небо.
По утрам он ходил за водой, носил дрова, разгребал снег, нанесенный за ночь на тропку. Евгения Васильевна, приготовив завтрак и обед, закрыв русскую печь, бежала в школу-интернат, где уже несколько лет была директором. А Федор ходил по городу, который успел основательно изучить, а к приходу Евгении Васильевны затапливал печку в зальце и сидел, глядя на огонь.
Открытого огня он не видел давно, разве только костры на пикниках, и ему хорошо думалось и мечталось, когда в печке жило беспокойной жизнью пламя и что-то потрескивало, разговаривало. А сзади, в комнате, была тишина и полумрак, и только часы постукивали негромко и однообразно.
Приходила Евгения Васильевна, румяная, оживленная, собирала на стол, принималась рассказывать. Федор заметил, что с соседями она перебрасывается одной-двум я вежливыми фразами. И вообще чувствовалось, что по натуре своей она не очень разговорчива. Но с Федором она говорила много.
Муж Евгении Васильевны погиб во время венгерских событий, мать не один год была больна, и ей, видимо, давно не с кем было поделиться своими радостями и горестями. А сейчас нашелся внимательный и спокойный человек — хоть «седьмая вода на киселе», да все же какой-то родственник — и слушал, не перебивая. И у Евгении Васильевны пришли минуты и даже часы откровения.
То же было и с Федором. Он тоже долго молчал о многом. Пришла, очевидно, пора высказываться и ему.
Они говорили друг с другом, когда ходили по городу, когда сидели за столом длинными зимними вечерами до предупреждающего мигания электролампочек: свет в городке гасили в час.
Они и не подозревали, что рассказывают свою жизнь не только друг для друга, но и для себя, что-то пересматривая, что-то отбрасывая.
Федора изумляла энергия Евгении Васильевны. Интернат возник почти на голом месте, в приспособленных помещениях. Несколько лет тянулось строительство типовых школьных зданий, общежитий, подсобных помещений. Было много трудов и борьбы. И Федор, слушая ее, усмехался, вспоминая, как он представлял дальнюю свою родственницу плачущей девочкой в углу. Она гораздо лучше его разбиралась во многих делах, которые принято считать «мужскими». Кроме того, была она депутатом, имела другие общественные нагрузки и со всем по мере сил старалась справляться.
А Евгении Васильевне чрезвычайно интересно было послушать рассказы Федора о незнакомом ей мире художников. Федор рассказывал о своей мастерской, о своих работах и планах, о холостяцком житье в однокомнатной квартире, о товарищах, даже о бродячем коте, который прижился в мастерских художественного фонда. Федор умел говорить с юмором, и Евгения Васильевна веселела от его рассказов, улыбалась и шутила сама.
Федор скучал без нее: это было вполне объяснимо, в городке он не знал никого. И Евгения Васильевна спешила после занятий домой, зная, что ее ждет человек, который как-то сразу стал ей понятным и близким.