Недоподлинная жизнь Сергея Набокова
Шрифт:
Я никогда не слышал моего брата так много говорившим о чем-либо — тем паче о себе — и потому задумался, уж не ударил ли ему в голову литературный успех. Впрочем, спустя недолгое время до меня стало доходить, что причиной столь нехарактерной для него многословности была нервозность, порожденная перспективой настоящего нашего разговора, того, о каком я его попросил.
Рассказы Володи прервало появление заказанной нами еды. Мы еще не прикончили первую бутылку шампанского, и все же он спросил, нельзя ли заказать вторую. Я согласился, ощутив некоторое облегчение. Володя с методическим пылом занялся foie de veau [140] , и я воспользовался этим, чтобы сказать:
140
Телячья
— Мама очень подробно пересказывает мне все, что узнает о твоей жизни из писем, которые ты ей посылаешь. Не знаю, поступает ли она так же и с моими новостями. Я пережил довольно бурные времена, но теперь все улеглось.
Володя продолжал есть, не поднимая на меня взгляда. Я, не без некоторой опаски, продолжал:
— Мне хотелось бы знать, известно ли тебе, к примеру, что я перешел в католичество?
Брат перестал жевать, положил вилку и нож, промокнул губы салфеткой и с любопытством вгляделся в мое лицо.
— Не знал, — сказал он. А затем снова взял вилку с ножом и снова занялся печенкой.
— Маме о моем обращении известно уже довольно давно, — сказал я. — Я сообщил ей эту новость, когда навещал ее в двадцать шестом. Пожалуй, то, что она не стала распространять ее, меня не удивляет. Мама меня тогда словно и не услышала. И я ее не виню. Я понимаю, ей есть о чем поразмыслить.
— Боюсь, в письмах ко мне мама о тебе почти не упоминает. Не обижайся. Она очень озабочена своим финансовым положением, пугающе, как тебе известно, мрачным. Я делал, что мог, но у меня и у самого денег кот наплакал. Мои книги, может быть, и нахваливают, однако они ничего мне не приносят. Я попытался недавно, надеясь собрать для нее деньги, устроить «чтения по приглашению», но большинство людей моего круга сидит, как и я, без копейки. Кстати, совершенно не понимаю, как тебе оказалось по карману пригласить меня в этот ресторан.
— Объясню немного позже, — ответил я, уже испуганный тем, сколь многое придется мне ему рассказать, и понимающий, как жестоко ограничено его расписанием время, которое мы сможем провести вдвоем. — Это совсем другая история. Но скажи, что ты думаешь о моем обращении в другую веру?
Он пожал плечами:
— Что я могу сказать? Полагаю, оно дает тебе утешение и надежду, в которых ты так нуждаешься. Для человека в твоем положении жизнь нелегка. Думаю, тебе есть о чем сожалеть. И если вера в древнюю, проверенную временем систему ритуалов облегчает страдания людей, так не мне критиковать ее — как не мне критиковать маму за то, что она обратилась к Христианской науке, которая, насколько я понимаю, утешает душу примерно таким же образом.
Настал мой черед удивиться.
— Мне об этом ничего не известно! — сказал я Володе.
— Мама увлеклась ею уже довольно давно. И она, и мадемуазель Гофельд. Христианская наука позволила ей очень и очень воспрянуть духом, хотя для меня она — темный лес. Чем-то напоминает тягостные спиритические сеансы, которые посещаешь, рассчитывая узнать что-нибудь осязаемое о мертвых. Я, кстати, никогда не смогу забыть о твоем жестоком розыгрыше.
— Он не был розыгрышем, — ответил я. — Мне и по сей день не удалось понять, что тогда произошло. Но, клянусь, у меня не было злых намерений и управлять происходившим я не мог совершенно. Как мне заставить тебя поверить в это?
Володя молча разглядывал меня. Официант подлил в наши бокалы шампанского.
— Я не знаю, что ты мог, чего не мог. Все произошло так давно. И теперь уже не вспомнить, что знал тогда каждый из нас. Было время, когда я обзавелся обыкновением исследовать загробный мир. Какое количество сеансов я высидел, сколько услышал туманных посланий из потустороннего мира, которые выстукивала, букву за буквой, чайная чашка, стоявшая на раскрашенной доске, или призрак, забредший в темную гостиную, сколько видел достойных дам, выставлявших себя на посмешище, призывая поддельным бассо-профундо дух Фридриха Великого или раба времен Веспасиана. Я копался в этой унылой магии, надеясь, что, может быть, отец пошлет мне некий знак. Мы с ним пообещали друг другу, что тот из нас, кто умрет первым, непременно постарается любыми возможными средствами пробиться через заслон, отделяющий этот мир от следующего. Я свою часть нашей договоренности выполнил, но так и не вступил в связь с кем-либо, хотя бы отдаленно напоминавшим
141
Призрак не соврал, его просто недослышали и не поняли. Никаких «вод Калуги», города на Оке, конечно, не существует. Зато существует в штате Нью-Йорк озеро Кайюга, на берегу которого стоит город Итака, а в нем находится Корнелльский университет, где В. Набоков начиная с 1948 года читал курсы русской и европейской литературы. «По-над водами Каюги» — гимн этого университета, сочиненный в 1870 году.
Я понял: от мысли о том, что я мог оказаться каналом, через который отец пытался связаться с ним, Володя отмахнулся с ходу.
— Но ты все еще веришь? — спросил я. — В то, что следующий мир существует? В какой-либо род загробной жизни?
На сей раз ответ его был осторожно сдержанным:
— Я знаю больше, чем понимаю, и понимаю больше, чем могу выразить.
К сожалению, в этот миг подошел, чтобы унести наши тарелки, официант, оборвавший возникшую между нами тонкую связующую нить. Когда он удалился, я попытался спасти то, что от нее осталось:
— Думаю, тебе будет интересно узнать, что я серьезно подумываю о том, чтобы написать биографию отца. На этом настаивает мой друг, его большой поклонник. Друг считает, что я уникальным образом подхожу для выполнения такой задачи.
Володя отреагировал мгновенно:
— И что же, по-твоему, сможешь ты произвести на свет? — осведомился он. — Сухое, ученое перечисление общественных «достижений» отца, никак не связанных с никому, по сути дела, не известной тканью его частной жизни? Аллегорию либерального духа, доведенного до погибели его же идеализмом? Подложную biographie romanc'ee [142] , в которой бесконечно дифференцированная жизнь сводится к искусственно состряпанному сюжету, приправленному персонажами, диалогами и драматическими сценами, которые никогда не происходили? — а это худшая из всех сентиментальная околесица, настоящее покушение на душу героя биографии, на его сокровенные мысли и чувства. Нет, я скорее предпочел бы увидеть, как тело отца бросают своре одичавших собак.
142
Романизированная биография (фр.).
Я никогда еще не видел брата таким взвинченным, впрочем, он, по-видимому, довольно быстро понял, что гнев его решительно несоразмерен с моим невинным замыслом. И продолжил уже мирно:
— Я хочу сказать, Сережа, что нисколько не уверен, будет ли сочинение обычной биографии наилучшим подходом к решению этой задачи. Мне кажется, что должен существовать путь намного лучший, в большей степени отвечающий уникальным дарованиям отца, — хотя каков он и сможет ли вообще любитель вроде тебя или даже художник вроде меня пройти его, я и в малой мере не знаю. Мне нужно подумать. Но я очень серьезно предостерегаю тебя от поспешности в осуществлении замысла, столь непростого.
— Больше всего я жалею о том, — сказал я, — что ко времени смерти отца наши с ним отношения так запутались. Я всегда с сожалениями вспоминаю твой рассказ о том, как он тревожился за меня в последнюю перед его гибелью ночь. Но что я мог сделать? Может ли любой из нас, даже ради тех, кого мы любим, стать человеком, быть которым ему просто-напросто не дано? Люди говорят о моих «наклонностях» так, точно я обзавелся ими по собственной воле. Уверяю тебя, это не так.
— Ты знаешь, мои взгляды несколько изменились, — ответил он. — Я узнал, до какой степени распространена твоя особенность в нашей семье, хотя все равно не могу понять, каким образом наследственные свойства передаются от холостых мужчин, ведь не способны же гены прыгать, будто шахматный конь.