Недра
Шрифт:
Говорит о военном докторе Кречмане:
– Знаешь ведь, такой смешной, в черных очках ходит... Когда на Соборной площади кашляет - кха! кха!
– на Почтовой улице слышно. Покупать по магазинам идет, напишут ему счета, он их, как солдат, в фуражку прячет. А встретился с дамой знакомой, фуражечку на отлет - галан-кавалер, - полетели записочки во все стороны! А Кречман за ними бегом, палкой их ловит, очки падают, из обоих карманов платки торчат, - господи, косоножка! В гости к нам иногда заходит - вот смешной бывает какой, особенно когда подопьет! А Иван Андрияныч, инженер, вот за которого Лиза выходит, он не
Говорит Варенька, точно все спешит рассказать, - и о классной даме Павлунчике, которая "отличилась недавно", и о "началке Евдохе", и о том, каков за последнее время стал ихний батюшка, "pere Антонин".
Костя слушает, и ему так нравится ее голос, теперь, ночью, пониженный и от этого какой-то волнующе красивый, и нравится, что у нее так много веселого обо всех.
Отец Кости - человек мрачный. Он - по хлебной части. Чай пьет вприкуску. Дома - скупо, тесно, грязно, но Костя никому из чужих не жалуется на это: он стыдлив.
Около большого сада купца Стрекачова останавливаются послушать соловья, который лучше морозовского: звончее, колен больше, и они чище.
– Должно быть, старый, - замечает Костя.
– Нет, он просто талантливый, - говорит Варенька.
Луна над этим садом как-то особенно хрустальна и велика на просторе, и глаза Вареньки загадочно блистают. Кажется Косте, что нет и не может быть ничего прекраснее их, и горячим лицом он тянется к ним и касается их невольно. Серчает Варенька.
– Без глупостей!
– говорит она резко.
– И я этого так не люблю, так не люблю!
Она стоит некоторое время, надувшись, и потом, четко ставя ноги, идет назад.
– Куда ты? Варя!
– Я - домой... И не смей провожать: я одна.
– Зачем ты так?
– волнуясь, стремительно догоняет ее Костя. Варенька!..
– Догнал; идут рядом.
– Я с тобой просто гулять вышла, просто так, ну... а ты...
– Я больше не буду этого, прости... Я нечаянно... не серчай...
Несколько времени молча идут назад, но от этой ночи назад идти нельзя только вперед можно.
– Хочешь, еще погуляем немного, только без глупостей, - говорит, наконец, Варенька.
И, повернувшись, они идут снова в ночь, и замечает о себе Варенька, подобрев:
– Я капризуля страшная, ты не думай... я и ногами топать могу и кричать могу, - ты меня еще не знаешь как следует...
Вышли на улицу, кое-где освещенную, несмотря на ночь; главная, Дворянская - магазины.
Вот гастрономический Стрекачова, большой, с зеркальными окнами; внутри горит лампа-молния и гореть будет до часу ночи: при магазине клуб. В окнах так много консервных жестянок разных цветов, ветчина, фрукты, вина, и огромный пухлый кот - желтый, с белыми полосками поперек, сидит на прилавке и куксится.
Вскрикивает Варенька:
– Ах, котище какой! Вот прелесть!.. Страх как люблю!..
Ей хочется добавить: непременно заведу такого, но она добавляет:
– Это он от мышей.
–
– Если бы пользовался, его бы не оставили, что ты!
– Да ведь щекочет в носу... ветчина, например.
– Ну что ж... щекочет: он - ученый.
– До трех часов потерпит, пожалуй, а уж потом...
– Почему это до трех именно?
– Не знаю уж... так мне кажется.
– Это ты по себе судишь?
– Я - куда там! Я бы и часу не утерпел, ха-ха!
– Эх, ты!.. Да не хохочи по-лешему!.. А вон яфские апельсины, вкусные-вкусные... Ну, пойдем посмотрим, какие теперь перчатки модные.
В галантерейном освещена витрина - только не уличным фонарем, а луною. Длинные перчатки развешаны крест-накрест.
– Вон какая теперь мода: белые, лайковые, пуговки черные, большие...
– Всегда они такие были!
– Нет, не всегда! Что ты? Много ты знаешь!.. А вот корсеты - посмотрим пойдем.
– Ну, зачем еще корсеты, дрянь!
– И вовсе не дрянь... Какой ты, Костя, грубый! Тебя просят, - ты должен идти... Вот видишь, голубой с сеткой на всю фигуру? Это - парижский.
– Пойдем к реке, - предлагает Костя, - там теперь замечательно.
– А бабушка?
– вспоминает Варенька.
– И то уж как далеко ушли!
– Ничего, я думаю.
– Может быть, и ничего... Я бы почувствовала. Я тогда почувствую... Ведь у меня рефлексы очень сильные...
– Рефлексы, - мягко поправляет Костя.
– Ну, все равно... И вот эти мои ре... рефлексы...
– Рефлексы.
– Что это ты ко мне все придираешься, Костя?.. Думаешь, это очень хорошо?
– Ну, я не буду... Ты на меня не серчай...
Какой-то одинокий пьяный, в нахлобученной фуражке, весь намеленный, должно быть рабочий с мельницы, полз навстречу, покаянно бурча:
– Как поро-сенок... Пятьдесят два года мне, а я... как поросенок...
Поровнявшись, сделал крутой зигзаг и чуть не придавил Вареньку. Костя ловко поставил руку ребром между ней и пьяным и пояснил взрослым басом:
– Деривация влево, почтенный!
А Варенька, прижавшись к нему, сказала:
– О господи! Вот еще!..
И подумала тут же: "Через год Костя - студент... Студенту уж и жениться можно?..
– И потом еще подумала: - Он ведь и не бедный, из купцов... Его, если подстричь, одеть прилично и чтоб он не сутулился так, - он будет даже красивый..."
V
Полукругом мягким и лунным, чуть задымленным от ночного пара, река подходила к берегу с двумя мостками для баб-полоскалок, а за рекой - дубовая Хлебинина роща, где дубы огромные, старинные, где росли ландыши, где устраивались маевки. Над рекой повсюду теперь горластый, влажный, упругий рокот лягушек - к дождю или к вёдру, к чему они там задают свои балы и концерты? Сзади - за спиной - линия невзрачных домишек, и от них жилой, печной запах; несколько крашеных лодок в воде у причалов, две-три скамейки на берегу, и надо всем вверху очень далекое свежее небо в мелких звездах, и так ясно, что перед этим небом все дела человеческие, великие и малые, равны. Но это только с первого взгляда так: во все нужно вглядеться пристально, послушать, подышать светлой речкой, идущей издалека, различить несколько слабых сырых огоньков вдали, вспомнить детство.