Нефор
Шрифт:
Он прикурил. Катя по-детски широко раскрыла зелёные глаза и молчала.
– Кстати, в этом деле вам равных нет. Инфантильные кастраты – вот всё, что вы можете вырастить, – холодно заключил Наумов и разлил по стаканам остатки второй бутылки.
Гарик увлечённо наблюдал не столько за его речью (он был в курсе наумовских взглядов), сколько за реакцией Кати. Возмущение в её лице передёргивалось гневом и сменялось удивлением. И так – несколько раз подряд. Когда Марк, наконец, выговорился, она смотрела на него, отяжелённым проклятьем взглядом. Затем переместила
– А ты? Ты тоже так считаешь? – угрожающе прищурилась она.
Гарик ясно расслышал: «Только попробуй!». Глаза у неё были трезвые. Он растянулся в пьяной улыбке и наклонился к ней, вытянув губы. Катя раздражённо оттолкнула его и, выскочив из-за стола, непримиримым шагом удалилась в комнату. Гарик устало выдохнул. Они молча выкурили по сигарете.
– Да забей ты, – проговорил, наконец, Наумов и пододвинул к нему стакан.
Гарик выпил стоя и отправился вслед за Катей. А Марк, покачиваясь, допил остатки кислого пойла, опустил голову на стол и захрапел.
Катя лежала на диване, отвернувшись к стене. Стараясь не шуметь, Гарик тихо улёгся рядом и обнял её сзади.
– Я люблю тебя, – прошептал он и почувствовал, как прохлада её пальцев сжимает его ладонь.
Она засыпала.
Ночью ударили последние заморозки. Проснувшись от холода в десятом часу утра, Гарик почувствовал, что если немедленно не вольёт в себя ведро чего-нибудь живительного, то превратится в Ленина. Катя жалась к нему спиной. Он дотронулся до кончика её носа – как ледышка. Осторожно высвободив затёкшую руку из-под любимой шеи, он поднялся и укрыл Катю пледом, валявшимся комком на спинке дивана – это Марк подложил ночью, но, в силу количества выпитого, не сообразил укрыть предмет заботы. Аккуратно подоткнув плед, Гарик выпрямился и сделал пару нетрезвых шагов в сторону. «Ещё пьяный», – прошумело в голове. Немощно передвигая конечности, он прошаркал на кухню.
Наумов сидел за столом, с заспанными глазами, вяло поедал сопливую яичницу и закусывал килькой в томатном соусе. В кастрюле на плите варились гитарные струны. Марк поднял красные веки на собутыльника, перестал жевать и встал. Подошёл к холодильнику, извлёк бутылку «тройки» и протянул страждущим рукам. Гарик залпом осушил подарок и блаженно развалился на вчерашнем стуле. Наумов пододвинул к нему яичницу с килькой, но тот благодарно отмахнулся. Тогда Наумов снова поднялся и как зайца из шляпы вытянул из морозильника бутылку водки. Гарик не удивился. Марк поставил на стол две рюмки, наполнил свою и поднял на друга вопросительный взгляд. Несмотря на опухлость, лицо его выражало живейшую заинтересованность. Гарик категорически помотал головой и даже отвернулся. Коротко и удовлетворённо кивнув, Наумов налил ему стопку. И положил рядом вторую вилку.
Как бороться с похмельем он знал хорошо. После непременного крепкого сна и логичных водно-очистительных процедур Наумов похмелялся куриным бульоном. На такой случай в его холодильнике всегда имелась литровая банка наваристого лекарства. Гарик же предпочитал пиво и Марк, зная это, всегда старался приберечь бутылочку на утро. Так он поступал
Пить Гарик всё-таки не стал. А Наумов звучно проглотил водку. Гарик расслышал, как живительно прошла она по пищеводу. Марк выудил вилкой жирную кильку, закусил и передёрнул плечами.
– Хорошая девочка, – жуя, буркнул он и кивнул на дверь.
– Угу.
– Была у меня одна, – он покрутил в воздухе вилкой, – петербургская муза. В сквоте тусила всё время. За мной как хвост бегала. А я – от неё. Всё заговорить пыталась.
– Нормальная?
– Ну, так…
– И чего?
– Да ничего. Странная баба. Я ей так ни слова и не сказал, пока она сама на другого гения не переключилась.
– Почему?
– Что почему?
– Молчал, в смысле?
Наумов с отвращением закурил:
– А мне нечего сказать человеку, который в метро спускается на экскалаторе, а в кофейне пьёт экспрессо.
– А-а-а, – понимающе протянул Гарик.
– Твоей не чета.
– Это верно.
Душу Наумова до глубины оскорбляли три вещи: несправедливость, тёплое пиво и неуважение к русскому языку. Последнее перенял у него Гарик, и до определённого момента делал несдержанные замечания, подтачивая с людьми отношения. Особенно это не нравилось девушкам.
Как-то раз пьяный Дуст натягивал на плечи рюкзак и тихо матерился:
– Бля, не одеть никак, – кряхтел он и дышал как Дарт Вейдер.
– Не одеть, а надеть, – заметил Гарик.
– Иди ты на хуй, – отмахнулся Дуст.
– Ты вообще русский? Или как?
– Вот я тебе по-русски и говорю: иди на хуй.
Это, как ни удивительно, был единственный раз, когда Дуст позволил себе мат в общении с ним и Гарик тогда сильно удивился. С тех пор он скрипел зубами, когда его приглашали на чьё-нибудь день рождение или предлагали вкусное кофе. Но стоически молчал.
В дверях показалась растрёпанная Катя.
– Доброе утро, – выгнулась она кошкой. – Чего варите?
Она подошла к плите и застыла, глядя в кастрюлю.
– Струны, – пояснил Гарик.
Катя сделала понимающее лицо:
– Вот оно что… Макароны закончились, да?
Наумов молчал и сосредоточенно жевал кильку. Гарик снисходительно улыбнулся:
– Новых в городе купить негде. Поэтому старые периодически вывариваются – для чистого звука.
Катя кивнула, мгновенно потеряв интерес, и повернулась к Наумову:
– Марк, у тебя найдётся полотенце?
Полотенце нашлось. И оказалось чистым.
Когда Катя вернулась из ванной, Гарик, всё-таки похмелившийся, был снова пьян. Он держал в руках гитару и, крутясь на табуретке, самозабвенно диктовал под аккомпанемент свежесваренных струн: «Вот настало утро, я как заново родился. Всех ещё тошнит, а я уже опохмелился…» Наумов мотал головой в такт и подстукивал спичечным коробком, как шейкером.
Похмеляться водкой после портвейна – рисковая интрига: никогда не угадаешь кульминацию. Гарик об этом знал, но в часы похмелья предпочитал забывать.