Неформат
Шрифт:
— Фсем баяцца! — приказала довольная Светик. — Гаспада афицерьё, сидеть!
Мы с О'Лаем уселись. Санька пригладил стрижку и делано рассмеялся. Он решил бороться за свое счастье и облома не признал. И тоже сел. Романтическую атмосферу карнавала нарушали только вопли из подземелья, но мы, словно сговорившись, делали вид, что их не слышим. Только О'Лай нервно дергал ухом.
Оказалось, что О'Лай пил. Он, то есть, хлебал вино наравне со взрослыми. Потребовала ему налить хозяйка в тот душераздирающий момент, когда Санька, в костюме и при галстуке, встал и чуть охрипшим голосом предложил поднять бокалы
— Э, — сказала Светик, — зависни… те. О'Лайю не налито.
— Собаке? — возмутился Санька. — «Вдову Клико»?
— А чё он, троян моржовый, не лакать? Он же «шар пей»! Типа — пей на шару. Как все, так и он. Если ваше вино, Александыр, слишком хорошо для моего старого фрэнда, то мы можем и в другое место залогиниться.
Напоив собачку и выслушав где-то третью (героическую) часть Санькиной биографии, Светик вдруг испытала внутренний конфликт:
— Этта… а у нас ведь деть в подземелье. Не шарпей, канешна, но тож нада налить, патамушта мы хоть и хыщники, но добрые-добрые… Ы?
Светик взяла тарелку, положила туда корма, прихватила бутылку из «мужского» запаса:
— Я ща, — она полезла под стол, приоткрыла крышку погреба и громко провозгласила: — Плоткин! Тигра пришла!
— Света! Вы слишком добры! Пусть по миллиону за порцию башляет! — прокричал Санька вслед уползавшим под стол сапогам, — как в «Графе Монтекристо», читали?
— Александыр… — донеслось из-под земли гулко, — мне даж неловко пред вашей начитанностью… Можно звать вас Константином?
Санька недоуменно на меня посмотрел и вопросительно мотнул головой.
— Поэтесса, — сказал я. — Диагноз.
— Ну, Боренька, а еще друг! — возмутился Санька. — Почему раньше не доложил? Это меняет дело! Так?
— Каким образом это меняет?
— Да ёлки-палки, не меняет, но обогащает!.. Это ж надо — поэтесса… — Санька выскочил из-за стола и стал нарезать круги вокруг, явно продумывая ходы. А я наконец-то ощутил себя в атмосфере, когда опьянение вполне предполагает расслабленность. А это совсем другое опьянение, чем в ожидании проверки чужих документов. Хотя, если вспомнить, что в погребе у нас прикованный Плоткин…
Странный у нас какой-то Плоткин. Ну, то что мы у него дома никаких денег не нашли — это нормально. Я на его месте тоже держал бы деньги где-нибудь от себя подальше. Но мыть посуду тем, что я увидел у него на кухне… скомканным капроновым чулком… Впрочем, посуду, наверное, моет сожительница. От нее и весь этот быт, весь нищенский уклад. А он, значит, из этой посуды потом ест… И мужественно скрывает, что у него имеются деньги. М-да… Как-то это не укладывается в человеческую природу. И не слишком ли артистично наш Эфраим конспирируется. Ведь ясно, что если его найдут, никому не будет интересно чем ему моют посуду… Если уж мы играем в гестапо, то хорошо бы проверить — обрезан ли наш израильтянин. Впрочем, почему Эфраим Плоткин обязательно должен быть обрезан?..
Из-под стола появилась грустная Светик с пустой тарелкой и бутылкой.
— Как наш узник? — спросил я.
— Аппетит нормальный, — задумчиво ответствовала Светик, набивая трубку. — Реакции живые. Годен. Этта… Я ему сказала, что форму с убитого генерала
— Света! — радостно встрял Санька. — А вы, оказывается, поэтесса? Это потрясающе.
Светик внимательно-внимательно посмотрела на меня. А Санька продолжил:
— Света! Я тоже бард.
Взгляд у нее стал еще внимательнее. Только теперь она смотрела на Саньку. И хорошо, что на него. А Санька уже функционировал в режиме без обратной связи:
— Света! Можно я возьму гитару? Я тут у вас видел, вон там, в той комнате. Так? — не дожидаясь ответа, он метнулся за инструментом.
Светик сморщила личико и жахнула полстакана «Абсолюта». Потом подняла на меня взгляд обделанной младенцем мадонны:
— Блянах… Мутант… а ты тож… менестрель? Мутант — вагант, малоюзаная рифма. Мутант!!! ТАК???
Светик на этом бы не остановилась, конечно, но тут забренчала гитара, и Санька запел сочиненный им когда-то «Ментовский гимн». В отличие от Светика мне было приятно вновь услышать:
— На баритон срывая тенор,не спит, чтоб был в стране закон.Таких ментов, как Боря Бренер в стране, увы, не легион.Ну и нечто подобное про всех семерых оперов нашего тогдашнего «прайда».
— Я думала… — тихо и торжественно произнесла Светик, — я думала… что такого уже не бывает…
— Еще? — с готовностью отреагировал Санька.
— Я должна вызвать рава. Иначе…
— Но он приедет с Умницей, — перебил я. — То есть с Фимой. И Фима тоже будет петь, поскольку он — тоже бард. А барды — они поют и играют на гитарах.
— Фима — неформат и стёб-предтеча, — сказала Светик тем же ужасным голосом. — А наш Оксюморон — настоящий поэт, ахха. Да, Александыр?
Санька вдруг ужасно обиделся. Он пощипывал струны на гитаре, как нервничающий юноша редкие усики. И молчал. В наступившей паузе мы все услышали, как снизу завопил Плоткин:
— Ур-роды!
— Ну ладно, — вздохнул Санька. — Если вам не нравятся песни на мои стихи, то я ведь и не претендую. Вот, например, песня. На стихи настоящего, хоть и неизвестного поэта. Света, можете ее рассматривать, как приглашение выпить на брудершафт. А то все «вы» да «вы».
Просто Санька-встанька.
— Сплетем хвосты и перейдем на ты!Изобразим хвостами — бесконечность.Пусть каждый первый недалекий встречныйподумает: «Блудливые коты»…Неожиданно из погреба песню подхватил хорошо поставленный баритон:
— Пусть каждый надоедливый второй,не видя Знак в хвостах переплетенных,тихонько покачает головойи побредет — задумчивый и сонный.Санька растерялся и заткнулся. Да и мы растерялись не меньше. Санька-то пел совсем неплохо, голос у него был вкрадчивый, но сильный. Но в сравнение с Эфраимовым не шел. А Плоткин продолжал, с драматической слезой, словно взывал к свету из ада: