Неформат
Шрифт:
Черт! Ствол был нацелен на меня, рука не дрожала, выражение Наумова лица было извиняющееся и сочувственное. И это мне особенно не понравилось.
— Что ты ему рассказал, Хаим?
— А что? — захихикал старичок. — Ты уже лишил Баруха наследства? В пользу Софочки? Или тебе Софа больше не разрешает рассказывать секреты Баруху? Ах-ха-ха-ха!
— Идиот! Это другой Барух! — заорал Наум. — Это не мой Барух! Это ее Барух!
— Ой-вэй! — схватился за сердце старичок. — Это что же, теперь его убивать? Такой хороший мальчик…
— Ну уж нет, — твердо
Наум ствол не отвел. Наоборот, переменил выражение лица на усталое, но однозначное:
— Ты, Боря, помолчи. И не делай резких движений. Хаим, ну ты не видишь ни хрена, ладно. Но ты что, не слышал какой у него русский акцент? И после этого ты не идиот?
— А что? — огрызнулся старичок. — У всей твоей семейки с недавних пор появился русский акцент. Я решил, что и Барух женился на оле хадаше! Ах-ха-ха-ха!
У Наума был такой вид, словно он прикидывал — замочить меня одного, или нас обоих.
— Что ты ему рассказал, подробно!
— Да все рассказал. Чтобы если надоест, тебя не дожидаться. Подробно рассказал, чтобы даже ты все понял, ах-ха-ха-ха! Про семь с половиной процентов. Что рассчеты будут строиться на данных Ронена… Про что я еще тебе рассказывал, мальчик?
— Про внука, — угрюмо сказал я.
— Ах-ха-ха-ха! — ответил старичок.
— Плохо, Хаим, — вздохнул генерал. — Какие еще ты имена называл?
— Не помню, — всплеснул ручками инвалид. — Да много каких называл, наверное. Если я думал, что это твой Барух, то почему я должен был не называть ему имен?
Я уже не считал это шуткой. Но и не мог заставить себя поверить в серьезность происходящего. Пора было что-то предпринять, но подходящий момент все не подворачивался — Наум явно этого от меня ждал и взгляда не отводил.
— Вспоминай, Хаим! Какие имена ты еще называл?
— Вспомнил! — обрадовался Хаим. — Я ему много рассказывал про Ронена. Про зуб, про школу. Ведь если бы не я, ты бы не дал ему стать тем…
— Дальше! — прорычал генерал.
— Дальше он меня спросил, что будет, если Ронена призовут к ответу. И я напомнил ему про Авиву и про Игаля… А что, это неправда? Мне показалось, что мальчик нервничает, я хотел его успокоить.
— Да-а, — с сожалением сказал Наум, — старое ты трепло. Шансов ты ему никаких не оставил. А ведь я его любил, почти как сына… Да и Софа расстроится.
— Софа сильно не расстроится, — рефлекторно успокоил его я.
Хаим недоуменно поозирался, а потом вдруг снова откинулся в седле:
— Ах-ха-ха-ха! Ах-ха-ха-ха! Так что, Софа — теща этого бедного мальчика?!
Мы с Наумом с неприязнью покосились на него.
— И что здесь такого смешного? — спросил генерал.
— А то ты сам не видишь! Ах-ха-ха-ха!
2. В окопе с Примусом
Примусу было гораздо лучше, чем мне. У него был свободен рот, и этим ртом он все время что-то жевал. Кроме того, он расхаживал по конюшне на своих копытах, а
Увидев родившегося мула, теща возненавидела сразу и его, и его мать, и Умницу. Последнего, впрочем, она тут же простила, Принцессу продала, хотела избавиться и от мула, да тут вмешался Наум. То ли ему требовалось на всякий случай иметь под рукой наглядное свидетельство, что Софочка не всегда права, то ли он сразу просек, что ненависть к ублюдочному копытному станет гарантией того, что теща будет обходить конюшню за три версты. Действительно, теща, словно иголка, штопает все дыры в особняке и подсобных помещениях, но никогда носу не кажет на конюшню, которую Наум постепенно любовно оборудовал, как российский гараж. Он сам назвал это место «окоп», и немало было выпито нами в последние годы за большим дубовым столом в этом уютном двухуровневом окопчике, пахнущем цирком.
Впрочем, настоящий цирк только разворачивался. За этим дубовым столом заседали пять отставных клоунов, вернее три клоуна и две клоунессы. Последняя явилась только что — рыжая тощая старуха в миниюбке, в короткой кожаной жилетке, с сигарой и массивными побрякушками желтого металла везде, где можно было что-то подвесить, вплоть до щиколоток. Она развалилась на стуле и закинула ногу за ногу.
— Ну? — сказала она остальным. — Что случилось?
— Ривка! — всплеснул ручонками Хаим, — Ты что, без трусов?
Ривка смерила инвалида надменным взглядом и позы не изменила:
— Ну да. Только заметил, что ли? А зачем мне они?
— Ну это же негигиенично, — незнакомый старик неодобрительно покачал лысой головой и брезгливо поджал губы.
— Почему? — почти как Примус, фыркнула рыжая. — Месячных у меня уже нет. Все гигиенично.
— Ты что же, их теперь вообще не надеваешь? — восхитился Хаим.
Ривка усмехнулась:
— Надеваю. Раз в неделю. На зажжение субботних свечей.
В наступившей тишине стало слышно, как хрумкает сено Примус. Старцы потрясенно смотрели то на Ривку, то друг на друга.
— Это правда, Рива? — прижала лапки к груди вторая старуха, похожая на уже основательно подтаявшую снежную бабу. — Ты зажигаешь по субботам свечи?!
— Может, ты еще и субботу соблюдаешь? — опомнился, наконец, Наум. — С ума, что ли, сошла на старости лет?
— Спрячьте от нее спички! — посоветовал лысый с унылой физиономией. — Это у нее пиромания.
— Охо-хо, — вздохнула снежная баба, — а у меня тогда пирогомания. — Слово «пирогомания» она произнесла по-русски, посмотрела в мое стойло и спросила, — ты с чем пироги любишь, сынок?