Нефритовые сны
Шрифт:
– Это не важно. Для вас, по крайней мере, – отвечала она, напустив на себя холодок, но все же улыбнулась, когда я поклялся, что мне важно в ней все, даже то, какой формы у нее ноготок на мизинце левой ноги.
Ее улыбка… Увидев ее однажды, ты терял покой, терял все. Привычная жизнь рушилась, все ценности мира летели в тартарары.
Помню, как она впервые оказалась в моей комнате в том же общежитии. Королева, посетившая пещерника (двух своих сопещерников я загодя спровадил). Чтобы отвлечь себя от ее парализующего обаяния, я безостановочно нес какую-то несусветную галиматью.
– Ты чем-то озабочен? – скользнула она по мне взглядом.
– Да, – признался я, чувствуя, что уже не владею собой. – Мне очень хочется погладить твою ногу. Очень.
– Что ж, если так хочется, погладь, – то ли в шутку, то ли всерьез согласилась она и кокетливо покачала своей изящной ножкой.
– Только я боюсь, что не смогу остановиться, – испытующе посмотрел я на нее.
– Неужели я такая длинная? – приподняла она черные дуги бровей.
Я искренне рассмеялся, сразу же стало легко. Это был юмор в моем вкусе. Нет, мы не ошиблись друг в друге.
… У нее было чистое белое лицо, сквозь кожу которого в минуты эмоционального всплеска проступал на щеках едва заметный румянец. Невозможно было не обожать это лицо, эту забавную круглую родинку возле уголка ее брусничных губ, и сами губы, и темные, почти черные волосы, свободно и вместе с тем бережно обрамляющие лицо и усугубляющие его белизну, и, наконец – темно-серые глаза, в которые я не мог смотреть без головокружения. Черными были брови, и редкие волоски внизу ног, и ажурные кудельки на заповедном холмике.
Было в ней что-то не от мира сего (как, наверное, и во мне). Казалось, она скользит по жизни, ни о чем серьезно не заботясь, ни к чему глубоко не привязываясь. Я и сейчас не могу сказать определенно, была ли она привязана ко мне… Зато в любодеяниях она становилась неистовой! Всякий раз я переживал потрясение, когда ее невнятный, почти что детский лепет, а затем еле уловимый голосовой звук, похожий на ангельское пение, на нежнейшую вибрацию женской души, вдруг взвивался до пронзительного исступленного вопля с конвульсивными бросками дугой выгибающегося тела.
Она могла упрямо не принимать мой очередной соблазн, а потом в одночасье схватить это, словно давно жданный подарок, отдаться новой игре с такой полнотой и одержимостью, что всякий раз это вызывало у меня секундную оторопь, и сладковатая жуть разливалась по членам.
Ей очень шел белый бадлон и узкая черная кожаная юбка, которая, если уткнуться в нее лицом, как будто источала густой запах самой страсти. Довершали ее облик черные и блестящие, как ночь, бусы из гематита. Иногда же, при более легком одеянии, на груди у нее появлялся маленький золотой ключик, похожий издали на крестик.
– Ключик от сердца? – спросил я как-то.
– От всего на свете. Только надо уметь им пользоваться, – последовал ответ.
– Что ж, я научусь… или стану взломщиком, – пообещал я.
Работала Эля в агентстве недвижимости и имела неплохой, по ее оценке, заработок и однокомнатную квартиру на девятом этаже типового дома. Из родных, кажется, упоминалась бабушка, добровольно оказавшаяся в пригороде в результате родственного
Лист XX
Эля… Все в ней возбуждало меня и доставляло ни с чем не сравнимую радость – и то, как она, лизнув большой и указательный пальчики, подправляла ими на ресницах тушь, и то, как дивно колыхалось в складках халата ее до времени скрытое от меня тело, когда она появлялась из ванной с рассыпанными по плечам влажными волосами, покрасневшими белками глаз и сохранившейся во впадинке над ключицей прозрачной линзочкой воды. И ее аккуратная изящная стопа, достойная кисти великих живописцев. И даже ее торопливо сброшенные в прихожей черные лаковые босоножки с крылообразным изгибом подошвы, в которых было столько от нее, столько от женщины вообще!..
Я мог по часу рассматривать, пока она спала, ее сосок – розовато-палевый, трогательно сморщенный, медленно, почти неприметно для глаза меняющий форму, как бы поеживающийся в сладкой неге. И пигментный кружок вокруг, цвета кофе со сливками, окруженный хороводом мелких пупырышек. Или мочку уха, полупрозрачную, словно сердолик. Или ее милую, такую интимную родинку у губ… К чему все потуги человечества в искусстве, когда лучшее произведение уже создано? Вот оно передо мной!
– Женщина – творческая удача Бога, возможно, для него самого неожиданная, – пытался я выразить Эле свои чувства. – Эти бедра, груди… не говоря уже о прочих штучках… Как же вам повезло!
– Мужчинам тоже повезло. По крайней мере, некоторым, – и она лукаво глядела на меня прищуренным глазом. – Ведь это все для них.
Ее саму возбуждало, когда я присаживался перед нею, раздетой, и не таясь разглядывал, как разглядывают добытый клад. Под моим пристальным взором она открывалась все более, всю себя до последнего волоска отдавая мне. А между тем, как сейчас понимаю, она отдавалась не столько мне, сколько своему наслаждению.
В Эле я находил всех тех девочек, женщин, каких знал и о каких грезил – Настю, Эмму, Вику, и старшеклассницу с четвертого этажа родительского дома, и мою маленькую безымянную подружку из романтических сновидений мальчишеской поры, и тех роскошных недоступных полубогинь с репродукций старинных картин, и тех покорных, немного странноватых красавиц, каких я любил и ласкал в своих более поздних снах.
Они все смотрели на меня ее глазами, ласкали меня ее руками, и я, обнимая ее, обнимал их всех. С Элей последовательно, шаг за шагом, но с ошеломляющей и фатальной быстротой стали обращаться в реальность мои самые безумные фантазии.
Первым звеном в этой цепи стал «бархатный» секс, как называл я оральные ласки. Именно с Элей мы достигли в нем того высочайшего уровня, той открытости и свободы, каких мне не удавалось достичь с другими и какие до сей поры казались возможными только в воображении и снах. (Хотя никогда я не забывал и наш первый опыт с Аленкой.)