Нефритовый слоненок
Шрифт:
Харбин был переполнен людьми. На лицах встречных читались растерянность, недоумение, отчаяние. Катя попросила Илью остановить линейку где-нибудь поближе к своему госпиталю, тепло поблагодарила его за помощь («Не за что, барышня… Это вам спасибо от людей!») и, попрощавшись с ранеными, вошла в знакомые ворота.
Здесь тоже все были взвинчены. Главврач едва глянул в Катину сторону: «Прибыли, ну и ладно, приступайте к работе». Одна сестра опять оказалась сверхштатной. Зоя, воспользовавшись неурядицей, попросила в мединспекции, чтобы ее отправили в Россию с каким-нибудь санитарным поездом,
Когда Катя зашла попрощаться, Зоя в раздумье глядела на ширму: с собой везти – громоздко, оставить – жалко.
– А ты возьми только шелк… Он легко должен сниматься с перекладинок, а вместо бамбука тебе дома остов из хороших палочек сделают.
Не отвечая, Зоя стала сдирать яркое полотнище.
– Ну что ты на меня сердишься? Давай хоть попрощаемся по-хорошему. Ну что нам делить?
– Теперь уж и правда делить нечего. – Зоины глаза сразу намокли, и губы стали кривиться.
– Что?..– спросила Катя, предчувствуя ответ.
– Нет больше Савельева… Видели его последний раз мертвого где-то у Сифонтая. А так… Разве я бы уехала? – Зоя всхлипнула, едва сдерживая рыдания.
Катя смотрела на нее и думала: «Неужели я так же изменилась? Какая она была? Хорошенькая и веселая. А сейчас? Темные круги под глазами, осунувшееся лицо, глубокие морщинки у губ и скорбь во взгляде… Но Сережа!.. Вот пусть докажут мне, что он умер! Пока не увижу списки погибших – не поверю. Даже в бумагах при нынешней неразберихе и то может быть путаница…»
– Тебя проводить до вокзала? – не зная, что сказать и как утешить Зою, спросила Катя.
– Не надо. За мной обещали двуколку прислать.
И точно, в дверь постучал санитар и забрал сразу большую часть вещей.
Зоя на минутку присела перед дорогой, потом, резко поднявшись, встряхнула головой, словно освобождаясь от всего несчастливого, что было в этом городе, подошла к Кате, чмокнула ее в теплую щеку.
– Бог с тобой! Будь удачливее меня.
У Кати на языке вертелись какие-то плоские фразы вроде: «Ты еще молода. И у тебя еще все образуется» Но зачем? И она произнесла только:
– Счастливого пути. Прощай!..
Она смотрела в окно, как проехала Зоя, не оглядываясь на дом, где были прожиты три месяца, слушала удаляющийся цокот копыт по промерзшей земле и удивлялась самой себе: «Я же не верю, что он погиб, именно поэтому так спокойно слушала Зою. Но почему я ей этого не сказала? Не посоветовала остаться и уточнить все? Проверить списки, спросить не одного, а нескольких свидетелей? Я, наверное, нехороший человек. Эгоистка. Сразу подумала: пускай она уезжает, а я его сама буду искать, и – кто знает? – может, отыщется, пусть раненый… Даже лучше: я его выхожу. Но это же нечестно! Всегда старалась поступать по справедливости… А почему нечестно? Раз уж она его так любит, то пусть бы сама подумала и поискала. Но все равно для себя самой не очень честно». Но что было теперь делать? Документы на отъезд у Зои были оформлены еще вчера. Да и не осталась бы она. А поезд сейчас уже отходит…
Катя окинула взглядом опустевшую комнату: стены, непривычно белые без полотен с цветами и птицами, кровать, неприкаянно чернеющую пружинной
Следующим утром на кухне, где она помогала разливать по мискам жидкую пшенку, ее разыскал Степан Петрович. Он с такой живостью подскочил к ней, чтобы погладить по голове – неужто живая? – заглянуть в глаза – все в порядке? – что Катя от неожиданности плеснула ему на мундир желтую кашу.
– Ох, чепуха все это, – отмахнулся он от ее попыток извиниться, стирая мокрой тряпкой ошметки пшенки. – Как ты добралась?
После сумбурных рассказов и сравнений выяснилось, что происходило с ними одно и то же. Только вместо Ильи Степан Петрович взял в экипаж помощником сноровистого и спокойного солдатика да прямо ночью в набитой людьми фанзе пришлось делать операцию, извлекать осколки.
– А я не знала, куда линейку девать, и оставила ее в госпитале, а медикаменты все использовала.
– Ну и молодец, хоть с толком истратила, не японцам достались. А линейка? Что ж… в одном госпитале или в другом – неважно. Я уже отчитался, что она потеряна при отступлении. Теперь все будет списываться на отступление. Бежали без оглядки, как французы в двенадцатом. Уже и не стрелял никто, а бежали, давили, гибли. Ходит по рукам чей-то стишок в ритме «Бородина». Читала? Нет? Длинный, но конец сейчас вспомню.
Он потер переносицу и выразительно, но тихо, чтобы не услышало начальство – крамола! – продекламировал:
Так мы узнали в заключенье, В чем скрыта прелесть отступленья… И право, легче, брат. Идти вперед, ломясь стеной, И поплатиться головой, Чем пятиться назад…– Степан Петрович, а как можно узнать, погиб или нет человек… врач? Он раньше у нас работал, потом был переведен в полевой госпиталь и, говорят, погиб. Но только говорят…
– Как фамилия? Может, я встречал?
– Савельев. Сергей Матвеевич.
– Фамилия знакома. – Степан Петрович задумался. – Нет, последнее время не слышал. Это раньше кто-то из коллег говорил, что есть такой способный хирург. Но попробовать установить можно…
Раненых постепенно вывозили. Работы с каждым днем становилось меньше. Едва освободившись, Катя начала ходить по инстанциям, выясняя хоть что-нибудь о возможной гибели или ранении, разыскивая свидетелей, пытаясь найти хоть какую-либо зацепочку. Безуспешно! Утешало лишь то, что в списках убитых фамилии Савельева не значилось. Но огорчало, что среди раненых его тоже не было. Некоторые служащие равнодушно перелистывали бумажки и устало бросали: «Нет!» – некоторые придирчиво выспрашивали, кто он ей, прежде чем достать нужную папку. «Никто… коллега, – проговаривала она наспех придуманную легенду. – Он при отъезде вещи у нас оставил. Не знаем, или родным отсылать, или его дожидаться?» В ответ следовало безразличное пожатие плечами: «Как хотите!»