Нефть!
Шрифт:
М-р Росс заметил по этому поводу, что, вероятно, у них была выработана особая система для того, чтобы им "друг на друга не наталкиваться". У Аннабели Эмс был в городе тоже свой дом, а "Монастырь" был местом отдыха, куда по субботам и воскресеньям приезжали их друзья.
Вы ехали туда позади горной цепи, тянувшейся по всему побережью. Ехали по той удивительной дороге, которая казалась, не дорогой, но волшебной лентой из серого бетона, протянутой чьей-то гигантской рукой. Машина издавала мягкий шум. Почва была волниста. Длинные постепенные подъемы и спуски. Дорога шла все подымаясь, и с некоторых ее пунктов в образовавшиеся в горной цепи расщелины виднелись то цветущая долина, то часть побережья с хижинами рыбаков, лодками и сушившимися на солнце сетями. Потом дорога стала подниматься
В одном месте от широкой ленты серого бетона отделилась другая, более узкая, тянувшаяся к океану, и, проехав по ней несколько миль, вы въезжали в массивные железные ворота, над которыми виднелась надпись: "Частное владение. Взять направо!" Бэнни послушался и стал подыматься вновь на холм. Добравшись до его вершины, он увидел перед собой картину, совершенно исключительную по красоте: большое пространство в две или три мили было покрыто пышною зеленью всевозможных тонов; с трех сторон оно было окружено горами и открыто с четвертой, со стороны океана. И посереди этого зеленого букета возвышались серые каменные башни "Монастыря".
По дороге, которая шла извиваясь среди старой рощи дубов, вы въезжали в ворота такой ширины, что в них свободно могли бы проехать одновременно по крайней мере шесть автомобилей, подобных вашему. Вам навстречу выбегал представительный ливрейный лакей и, позвав шофера, поручал ему отвести ваш автомобиль в гараж, а сам провожал вас в дом, который был больше похож на старинный собор, чем на дом. Вы невольно поднимали глаза на стрельчатые своды над вашей головой и спотыкались о разложенные на полу шкуры зубров, гну и других подобных им зверей. Как коварна и язвительно должна была быть фантазия архитектора, воздвигавшего все это подобие готических сводов и башен здесь, в самом центре нового языческого царства, и назвавшего этот плод своего творчества "Монастырем"! Несомненно, этот монастырь должен был быть пререформаторского стиля для того, чтобы находиться в полном соответствии с образом жизни монаха-хозяина…
В боковой части "собора" спустился в это время лифт. Из него вышло и двигалось навстречу Бэнни миниатюрное видение в шелковой кисее лимонного цвета, в лимонного цвета чулках и в громадной, тоже лимонного цвета, соломенной шляпе, похожей на те, которые надевали пастушки, когда позировали перед писавшими их художниками. Этот костюм своим изяществом и ценой вполне подходил для какого-нибудь костюмированного бала.
Не понадобилось никаких представлений, так как Бэнни был одним из тех молодых людей, составлявших девяносто процентов всего цивилизованного мира и, может быть, семьдесят — населения Мадагаскара, Парагвая, Новой Земли, Тибета и Новой Гвинеи, которые могли бы с точностью сказать вам количество ресниц глаз Аннабели или нарисовать диаграмму ямочек на ее теле и то направление, по которому текла слеза на ее щеке. Бэнни видел ее и в роли "дикой" дочери питсбургского "стального короля", и в роли любовницы французского короля, элегантной смертью искупающей свои элегантные грехи, и в роли босоногой девочки, жительницы гор, и во многих, многих еще… Все это были безмолвные героини кино. И вот теперь эта безмолвная героиня кино в первый раз в его присутствии заговорила:
— Это м-р Росс — не правда ли? — У нее был тонкий, слегка вибрирующий дискант. — Папа мне очень много говорил о вас. ("Папа" — был м-р Роскэ.) Я так рада, что вы приехали, и, пожалуйста, будьте здесь как дома! Делайте все, что вам вздумается, потому что наш дом — "дом свободы"!
Бэнни эта фраза была знакома, только он не мог сразу вспомнить, была ли она из "Стальных сердец", или же из "Девушки из барского дома".
— А вот и Харв, — сказала хозяйка "Монастыря". — Харв, это Бэнни Росс. Харвей Маннинг. М-р Росс в "Монастыре" в первый раз, а потому нужно, чтобы все были с ним очень милы, чтобы ему захотелось опять к нам приехать. Он учится в университете, массу читает и знает все
Харвей Маннинг приблизился медленной, усталой походкой. Говорил он также очень медленно, страшно растягивая слова. Спешить было вообще не в его характере. Он принадлежал к одной из самых старинных фамилий во всей округе, был очень некрасив, лицо его покрывала целая сеть мелких морщин, и Бэнни совершенно не мог бы сказать, молод он или стар.
— Добрый день, Росс, — сказал он. — Рад встретиться с вами. Между прочим, один из моих дядей очень старается засадить вас в тюрьму и ассигновал на это сто тысяч долларов.
— Неужели? — спросил Бэнни, слегка смутившись.
— Факт. Он имеет какое-то отношение к этой университетской истории и говорит, что "розовые" еще хуже, чем "красные". Я вас очень искренно жалел.
— Пустяки! — сказал Бэнни, поняв, что это было одной из милых "шуток", которые скрашивают жизнь всех праздных людей, как молодых, так и старых. — Мой отец истратит двести тысяч долларов и вытащит меня оттуда.
— Нужно будет об этом сообразить. Я думаю, Верн тоже примет в этом участие. Не правда ли, Аннабель?
— Ни один из моих гостей никогда еще не сидел в тюрьме, — отвечала "звезда". — Если кто попадает в беду, то тотчас же телефонирует об этом папе, а он в свою очередь — начальнику полиции, и тот его немедленно выпускает на свободу.
Она говорила это совершенно серьезно, без тени улыбки, и Харвей Маннинг заметил:
— Как видите, Росс, у Аннабель очень деловой ум.
Да, в этом скоро убедился и сам Бэнни: блестящее светило сцены обладало в высшей степени деловым умом. Вся та поэзия и романтизм, которыми любила наделять ее публика, были продуктом фантазии самой публики и отнюдь не была присуща "звезде". Неотъемлемой же ее собственностью являлась миловидная юная фигурка и подвижное лицо; все остальное сделали щедро оплачиваемые директора кино. На создаваемые ею картины она смотрела с чисто практической, деловой точки зрения, и в разговоре о них у нее всегда на первом месте стояли вопросы о стоимости той или другой постановки, о разнице оплаты в Америке и за границей, и говорила она об этом совершенно так же, как если бы дело шло о какой-нибудь нефтяной скважине. Вот почему она так хорошо столковалась с таким деловитым человеком, как Вернон Роскэ. Золотистые подснежники, росшие по берегам рек, были для него только подснежниками, а для нее — красивыми пятнами на темном фоне ее камина или на заднем плане ее картин.
Но в натуре Аннабели была все же известная доля суровой честности, как в этом убедился Бэнни. Аннабель желала быть главным образом актрисой, а не любовницей. "Черт побери, — заявлял Верн своим друзьям, — мне стоило восемь миллионов долларов, чтобы сделать королеву кино из этой малютки". И "тридцатилетняя малютка" мечтала о том, что в один прекрасный день ей удастся создать такую блестящую роль, которая даст ей возможность заработать все эти восемь миллионов и отомстить за свою честь. А тем временем она выплачивала ему проценты своими заботами — заботами, которые всех трогали и заставляли относиться к ней с тем почтением, которое удовлетворило бы самые строгие буржуазные приличия. Если нефтяной магнат думал когда-нибудь, что, прижав к своей груди эту звезду кино, он будет вести с ней бесшабашную веселую жизнь, то он горько ошибся, так как он был наиболее опекаемым из всех тех мужчин, о которых принято говорить, что их жены возятся с ними, "как курица с яйцами".
— Ну, папа, теперь тебе достаточно пить! — говорила нередко Аннабель м-ру Роскэ за обедом или ужином. — Поставь свой стакан на стол. Довольно!
— Боже мой, бэби, да ведь я еще и не начинал!
— В таком случае сегодня ты перестанешь прежде, чем начнешь. Вот и все! Не забудь, что говорил доктор Вилькинс по поводу твоей печени.
— К черту печень! — яростно вскрикивал Верн. Но его ярость была бессильна поколебать невозмутимое спокойствие Аннабель.
— А ты забыл, папа, что ты сам просил меня заставлять тебя слушаться, — продолжала она по-прежнему спокойно. — Ведь не хочешь же ты, чтобы я тебя при всех пристыдила?