Негромкий выстрел (Вместе с Россией - 1)
Шрифт:
– Может быть, вам не надо встречаться?
– спросил Соколов.
– Мы можем дать команду Занкевичу отменить встречу.
– Нет! Нет! Не надо, - успокоила его Млада.
– Мне нужно лично передать ему одного агента, которого лучше использовать прямо в Вене, а то наша организация слишком разрослась.
– Решайте, Млада! Если есть опасность провала, то лучше не рисковать, продолжал настаивать Соколов. Какое-то смутное беспокойство за судьбу товарища закралось в его сознание, и он решил про себя предотвратить эту встречу...
Прогуливаясь вдоль балюстрады Пиаццале Микеланджело,
Они начали прощаться, когда к вечерней службе в церкви Сан-Миниато потянулась цепочка прихожан и ударил колокол. Ему ответил другой, внизу, во Флоренции. Третий - в Фьезолевском монастыре - еле докатился до них серебряным отзвуком.
Млада легко поднялась в коляску извозчика, который подвернулся на площади, с ненатуральной веселостью помахала Соколову рукой и отправилась навстречу своей судьбе.
У Соколова защемило сердце. Он всегда с тоской расставался со своими товарищами. Каждый раз они возвращались в пасть льва, готовую сомкнуться в любую минуту.
Уныло бил колокол Сан-Миниато. Праздник разведчика кончился. Начиналась будничная работа. Сначала доставить в целости микропленки и записать точно все устные сообщения. Затем расшифровать донесения. Проанализировать, рассортировать по папкам. Нанести на карты. Обобщить, доложить Монкевицу, а затем начальнику Генерального штаба Жилинскому. Если прикажут - самому царю.
...Солнце зашло за горы, и Флоренция погрузилась в синюю тень. Колокол Сан-Миниато призывал на молитву. В церкви грянул орган. Осколки его звуков рассыпались в пропасти над Флоренцией.
27. Петербург, январь 1913 года
Редкий по красоте зимний день сиял над Петербургом, когда Соколов, возвратясь через Берлин и Варшаву в Петроград, оставил свой чемодан дома, наскоро поцеловал тетушку, переехавшую к нему править хозяйством после смерти мужа-чиновника, и на том же извозчике поспешил на Дворцовую площадь, в Главное управление Генерального штаба. Сугробы снега обрамляли прекрасную площадь. В лазурное небо возносилась Александрийская колонна, торжественный, словно алтарь, высился Зимний дворец, геометрически четко простиралась в противоположном от него конце площади арка Генерального штаба.
Соколов взошел в боковой подъезд, где располагался отдел генерал-квартирмейстера Данилова, коему было подчинено и разведывательное отделение, мимо бронзовой статуи Петра I и обрамляющих ее мраморных досок с перечнем побед российской армии поднялся на третий этаж. Здесь в особой, изолированной и непосредственно соприкасавшейся с кабинетом Данилова комнате размещались начальник отделения Монкевиц, его помощник Энкель и подполковник Марков, исполнявший техническую работу по делопроизводству.
Монкевиц самолично сидел за пишущей машинкой, что означало его работу над особенно секретной и ответственной бумагой, каковые он составлял и перепечатывал собственноручно. Полковник Оскар Карлович
– Наконец-то, наконец-то!
– провозгласил Монкевиц, оторвавшись от своей машинки и поднявшись со стула.
– "Из дальних странствий возвратясь, какой-то дворянин, а может быть, и князь...", - произнес он свою любимую присказку, протягивая руку.
Энкель тоже сделал вид, будто очень рад благополучному возвращению товарища из негласной командировки, таящей серьезные опасности и осложнения в случае провала. Он тоже поднялся над своей картой, когда Соколов подошел пожать ему руку.
Монкевиц отодвинул пишущую машинку в сторону, демонстрируя готовность немедленно и подробно выслушать Соколова.
– Низкий поклон вам велел передать полковник Батюшин, - начал Алексей Алексеевич, присаживаясь на стул возле стола начальника отделения.
– Я останавливался в Варшаве на пару дней, чтобы обменяться новейшими данными с разведпунктом округа.
– Очень правильно вы сделали, - развел свои глаза в разные стороны Монкевиц.
– Как там идут дела у наших коллег? Батюшин все так же засылает агентуру в Германию и Австро-Венгрию массами, берет, так сказать, числом, а не умением агентов?
– поинтересовался генерал, перефразируя изречение Суворова.
– Да, это его метод, и, видимо, он действует очень успешно, если немцы и австрийцы панически боятся Батюшина вместе с его "стекольщиками"; "точильщиками" и другими бродячими соглядатаями. Его негласная сеть доставляет множество фактических данных, которые просеивают Терехов и Лебедев. Иногда они находят прямо-таки жемчужные зерна...
– Варшава часто присылает ценную информацию, - согласился Монкевиц и перешел к существу командировки Соколова.
– А как ваши успехи? Все ли удалось выполнить, как задумывалось?
– Почти все, господин генерал, - отрапортовал Соколов. Монкевиц снова блеснул в разные стороны своими глазами, так что было неясно, одобряет или сомневается он в успехе своего сотрудника.
– Доложите кратко, а потом пойдем к Данилову, - предложил он. Энкель обратился снова к своей карте, но Соколов заметил, что карандаши в его руке заскользили по листу гораздо медленнее, чем прежде.
Соколов недолюбливал Оскара Карловича Энкеля за презрительное отношение к России вообще, ее неграмотности и нищете, отсутствию комфорта и горькому пьянству населения. Шведские и финские порядки, чистоту, трезвость и всеобщую грамотность низших сословий тот считал идеалом современного ведения государственных дел. Своих симпатий к Германии он не открывал, но они иногда проявлялись, когда Монкевиц или Данилов после особенно напряженных работ устраивали для разрядки нервной системы, как говаривал генерал, холостяцкие пирушки старших офицеров в каком-нибудь модном ресторане. Будучи предельно собранным и трезвым на этих обедах, переходящих в ужины, Энкель все же иногда пьянел и, бледный от алкоголя, начинал говорить только по-немецки или шведски, восхваляя железную дисциплину, установленную Бисмарком в Германской империи.