«Нехороший» дедушка

Попов Михаил Михайлович

Лет уже через пять, снова на вечеринке у Балбошиной встречаю мою мучительную фемину. В первый момент я испугался — сейчас внутри заноет! Нина выглядела очень хорошо: загранично, «успешно».

Ничего внутри в тот момент, как ни странно, не шелохнулось.

Кто мы теперь друг другу? Старые знакомые. Можно даже поцеловаться.

О ребенке она тогда ничего не сказала. Или что-то было в разговоре? Не помню. Я был слишком не в состоянии напрягаться и вникать. Отряхивал прах со своих ног и сбрасывал кандалы. Это уже не мое,

это уже не ко мне! И взлетел.

И почти не вспоминал потом, до самого появления Майки.

Почему она тогда мне ничего не сказала прямо?

Может быть, Гукасян и Коноплев в тот момент еще имелись в наличии, и на них она рассчитывала больше?

Не знаю, и знать не хочу. Один спился, другой сидит.

На выходе из бульварной аллеи меня встретил порыв прохладного и пыльного мартовского ветра. Я на секунду заслонился рукавом, а когда убрал руку, остановился от неожиданности.

Справа от Тимирязева стоял Коноплев. Я сразу понял, кто это. На дне памяти у меня лежала та зимняя картинка, и сегодняшняя весенняя, наложившись на нее, дала эффект абсолютного и мгновенного узнавания.

Он меня увидел и не сдвинулся с места. Тоже узнал? Что она ему тогда обо мне рассказывала? Показывала фотографию? Зачем? Просто догадался, кто я? Нет, кажется, мы все же были в одной большой компании. Я подошел ближе, поскольку это была моя обязанность, ведь это я опоздал на встречу.

Коноплев смотрел на меня напряженно. Спросил:

— А где Нина?

Вопрос, конечно, сбил меня с толку. Я хотел в ответ спросить у него, где Майка, но она сама мне ответила, выскочив из-за памятника, сверкая злыми и веселыми глазами.

Мы с Коноплевым покосились на нее и вернулись к рассматриванию друг друга. Стараясь что-то понять и медленно что-то понимая.

— Ты спился и умер, — сказал я ему.

— А ты утонул в Крыму в бурную погоду, — ответил он мне, дойдя до той же стадии в своих размышлениях, что и я. И мы сразу же покосились на Майку. Она показала мне язык и сказала, почему-то с презрением в голосе.

— Ты знаешь, что брат Эдуарда Шеварднадзе погиб в Брестской крепости?

— Майя, — протянул Коноплев к ней ладонь, чтобы успокоить.

Она резко отпрыгнула в сторону и обижено прошипела:

— Но ты же сам говорил!

— Я это говорил редактору, и…

Майка тут же прислонилась к моему боку и показала Коноплеву язык.

— А мы с дядей Женей обошли всех музыкантов, которым набили морду.

Коноплев посмотрел на меня понимающе, но без приязни.

Мне вдруг пришла в голову мысль.

— Маечка, а дядя… Рудик, ты его знаешь?

— Мама сказала мне, чтобы я об этом не рассказывала. И про тебя, дядя Женя, и про тебя, Вадим Иванович.

— Значит, Гукасян не сидит, — сказал я.

— У него кафэ-е! — укоризненно протянула девчонка.

Вообще-то я не должен был с ним встретиться. Он привел девочку на условленное место, где я должен

был забрать ее через пятнадцать минут после того, как он отчалит. Он отчалил. Ему нужно было заскочить в театр Маяковского. Поэтому и встреча была назначена у Тимирязева. Но когда он уже двигался обратно, через сорок минут, он увидел, что девочка все еще трется у памятника. Майка уже успела позвонить матери, мать успела позвонить мне. Я уже вылетел от Петровича. Коноплев позвонил Нине, но ее телефон оказался выключен — и она не сказала ему, чтобы он оставил девочку одну возле памятника. Вот и вся предыстория чуда Коноплевского воскрешения.

— А пойдемте к Рудику, — предложила девочка.

Мы переглянулись с ее вторым отцом.

— Он будет рад!

В этом мы не были уверены, судя по глазам Коноплева, но эта дурацкая история просто нуждалась в каком-то завершении — и чем раньше, тем лучше.

Через час мы сидели в уютном углу кафе Рудика Гукасяна. Он изменился больше, чем я: сильно прибавил в весе и, кажется, в дружелюбии. Если мы с Коноплевым, сделавшимся еще длиннее, чем он казался в ту зиму, держались как бы настороже, с предубеждением, то он выглядел уже все простившим.

Треугольник любовников, превратился в треугольник отцов. Мы сидели за столом, на нем стояла бутылка коньяка «Арарат», так же называлось и кафе, и подавал нам брат Рудика с таким же именем. Опять вокруг Гукасяна роились сплошь соплеменные смыслы.

Мы пили, зубастая девочка ела. Она и от коньяка не отказалась бы, думаю, если бы предложили.

— Значит, меня она посадила? — ласково улыбнулся Рудик.

— Меня вообще… — Коноплев показал на себе вешательное движение.

— А я — утонул. Хорошо хоть в Крыму, а не в проруби.

— К тебе она относится лучше, чем к другим, — сказал Вадик.

Майка как-то утробно хохотнула, а потом заявила:

— Самка богомола пожирает своего мужа не только после соития, но иногда и просто так, если он ей попадется по дороге.

Мы, отцы, переглянулись.

— Она у меня в редакции сидит, когда моя очередь, — пояснил Коноплев и закурил мрачную коричневую сигарету. — Мы составляем сборники для викторин, кроссворды — вот и нахваталась.

— А ты ее держишь на кухне, и она теперь большая кулинарка? — повернулся я к Рудику.

— Разве ее удержишь, — ласково улыбнулся тот. Настолько ласково, что у меня мелькнула мысль — а чем, собственно, он не отец?! Богатый, добрый, явно любит детей. Пусть усыновит, или удочерит, а мы с Коноплевым… а что мы с Коноплевым?!

— Делать экспертизу все же придется, — сказал тот, покрывая дымом три колбаски долмы у себя на тарелке.

— Слушай, ребенок…

— Я не ребенок, я уже девочка.

— Ладно, — кивнул я, — а как же это ты не проговорилась ни разу за все это время, что тебя перебрасывают от папы к папе? Болтала, вертелась и ни разу не прокололась?!