Неистребимый майор
Шрифт:
Все сомнения отпали, когда после разворота «девятка» в обратном порядке воспроизвела утреннюю эволюцию, пройдя прямо над столом председателя.
Только свист, грохот и дребезг показались на этот раз еще громче. Это было невероятно!
Ошарашенные неожиданностью больше, чем громом, все смотрели в небо.
Набухшее днище лодки источало тончайшие струйки от киля и от боковых угольников редана. Эти струйки, сорванные потоком воздуха, сверкали на солнце утончающимися капельными пунктирами и дальше исчезали светлыми бусинками,
Повторное происшествие казалось еще более «чрезвычайным». В первом случае оно поразило неожиданностью, и только после посадки самолета стало ясно, что оно было почти невозможным. Сейчас все было и неожиданно, и невозможно, и нелепо.
Комиссия в полном составе вместе с председателем стояла с открытыми ртами и безмолвно смотрела вслед гидросамолету, который удалялся в сторону тускло отсвечивающего в привычном воображении купола Исаакиевского собора. И как-то особенно обидно, если не оскорбительно, спустя несколько секунд всех осенило с безоблачного неба невидимыми бисеринками той самой эмульсии, наличие которой, в соответствии с мнением специалистов, изложенным в акте, свидетельствовало о том, что корпус лодки подлежал списанию еще тогда, когда на председателе были шикарные белые брюки.
— Еще и окропил, подлец! — со злостью изрек председатель, обтирая лысину.
С этого момента у всех развязались языки. В обратной последовательности раздались те же выкрики:
— Мальчишество!
— Бессмысленный риск!
— Воздушное хулиганство!
И кое-что другое, значительно покрепче.
Поскольку этот день был нелетным, на вышке никого не оказалось. Военком приказал срочно подняться наблюдателю и, мобилизовав всю оптику, докладывать о полете Чухновского. Однако балтийская дымка быстро поглощала нарушителя и его «девятку».
Еще через минуту произошло новое необычайное событие — вернее, метаморфоза.
Только что работавшая техническая комиссия исчезла.
Вместо нее за теми же столами заседал трибунал. С суровым председателем, строгими специалистами-экспертами, мрачными свидетелями обвинения и с непременным секретарем.
От обычного этот трибунал отличался тем, что почти все члены считали себя прокурорами и наперебой, на высоких нотах изощрялись в квалификации обвинения.
Не совсем обычным было также количество и позы присяжных заседателей.
И вовсе отсутствовала защита.
Наконец, не было никакого порядка, так что нарушение процессуальных норм Уголовного кодекса могло бы служить основанием для обжалования всего процесса и отвода всех прокуроров. Но этого некому было сделать, так как сам обвиняемый в этот момент вел злополучное произведение купца Щетинина по прямой на небольшой высоте, с каждым мгновением удаляясь от грозного судилища.
Сперва затихли несносные звуки.
Затем темные очертания лодки с шлейфом из дыма постепенно превратились в расплывчатое серое пятно.
Наконец вовсе исчезло
А может, и действительно не было?.. Бывают же миражи даже на Балтике.
В другой раз рефракция поднимает на небо не только лайбы, но и целые острова, а другие атмосферные фокусы скрадывают маяки и знаки, когда в них особенно нуждаешься.
К сожалению, нет! Не мираж!
Даже если бы все присутствующие хором заявили, что они явились жертвой оптического обмана или галлюцинации, капли на лысине председателя начисто опровергали такую версию.
— Да как он смел? — явно запоздало и уныло твердил председатель. — Ну пусть сам сумасшедший! Но как он смел вынудить механика рисковать жизнью?
Председатель хотел уже повторить этот вопрос в полный голос с расчетом на всю аудиторию, как вдруг из плотной группы авиамотористов и механиков послышался спокойный и раздумчивый голос:
— С таким человеком любой из нас хоть на полюс сам полетит!
— Ничего не понимаю!.. Какое-то массовое помешательство.
Господи! Что сделалось в душе у председателя!
И злоба, и возмущение, и неловкость перед окружающими, и, может быть, в какой-то степени беспокойство за жизнь Чухновского. Но главным образом — бессилие.
Да, абсолютное бессилие что-либо предпринять, сделать или хотя бы что-нибудь скомандовать.
Сияние балтийского летнего дня мельчайшей невидимой сеткой слепило глаза, притупляя старческий взгляд, упиравшийся в нежную дымку и серебристую рябь чешуек, покрывавших залив.
Не только настроение — даже аппетит был испорчен бесповоротно.
Вконец расстроенный, обозленный, порывисто дышащий старик, еще полчаса назад торжественный и авторитетный, сейчас стоял, прислонившись к столу, и смотрел в направлении, по которому скрылся «этот сумасшедший».
Смотрел — но ничего не видел.
Странное дело, он понимал или скорее чувствовал, что все стоявшие за его спиной смотрят не в сторону Петрограда, а на него. Как бы ждут его резюме, последнего слова или реплики, завершающей этот необычный эпизод.
Понимал, однако никак не мог собраться с мыслями и сделать какой-нибудь жест или изречь «слово», приличествующее ему как старшему.
И вдруг, как бы выручая председателя, обрывая общую неловкую паузу, из-за ангара показался взъерошенный механик, который бежал прямо на председателя и тоном крайнего и искреннего возмущения, задыхаясь, выкрикивал:
— Сумка! Моя инструментальная сумка!
— Ничего не понимаю! Какая еще сумка?
— Дак моя! Собственная!.. Можно сказать, годами собирал. На ночь под подушку клал… — размахивая руками, в ажитации продолжал орать хозяин собственной сумки.
Обрадованный случайной разрядкой, председатель демонстративно отвернулся от той части света, в которой растворилась «девятка», и обратился к военкому тоном вновь обретенной солидности: