Неизбежность (Дилогия - 2)
Шрифт:
Малиновский, не вставая, сказал:
– Позвольте, товарищи, доложить о том, как и когда войска выдвигаются к границе с Маньчжурией... По соображениям секретности записей вести не будем, - добавил он, откашлявшись и косясь на раскрытые блокноты и заточенные карандаши.
И покуда он откашливался, косился на стол, покуда удобнее усаживался на стуле и вертел головой - воротник кителя был тесноват, - именно в эти секунды в сознании окончательно выкристаллизовалась идея. Которая столько вынашивалась! Пустить впереди наступающих войск Забайкальского фронта не пехоту, как это бывало на Западе, а передовые подвижные отряды, в основе которых - танки, у него целая танковая
Танковую лавину трудно будет остановить. В общем, эту идею он кладет в основу своего решения на наступление Забайкальского фронта и надеется: Ставка одобрит его. Но это - в свой черед.
Сейчас же - о сосредоточении советских и монгольских войск.
6
Мне снилось: я в нижней рубахе и кальсонах, чистых, наглаженных, и Трушин в таком же белье и все другие, кого не узнаю, - идем в исподнем, идем походным строем. Беззвучно, невесомо. Как будто бесплотные. И вне времени, вне пространства.
Потом, когда проснулся и с тяжелой, дурной головой зашагал во главе ротной колонны, не покидало неприятное ощущение, оставался какой-то неприятный осадок: неладное нечто, не сулящее добра нечто привиделось во сне. Еще в детстве мама растолковывала: еслн приснится, что ты в белом, к болезни. Что ж, выходит, все они заболеют - Глушков, Трушин и прочие? И весьма странно, что приснилось: одетые в белоснежное исподнее, они идут в походном строю. Нехороший все-таки сон...
Но солнце пекло, но жара давила и гнула, но жажда душила - словно чьи-то горячие беспощадные пальцы стискивали горло, - и постепенно сон отходил, мерк, как бы заволакивался степным маревом. Голова была по-прежнему дурная, однако уже не с короткого, неосвежающего спанья, а от жары; мысли, хоть и вялые, тягучие, были уже далеки от приснившегося: что там нереальное чистехонькое, разглаженное бельишко, когда натуральное вот оно, просолилось, провоняло потищем! Кажется отчего-то, что и солдатские слова солоны от пота, пахнут потом. Долетают обрывки разговоров:
– Земли тут бедные. Да и поливать чем? Воды нет. Бахчи не будет, виноградника не будет.
– Это Геворк Погосян, садовод, виноградарь, житель благословенной Араратской долины.
Прав он, почвы не шибко богатые: то суглинок, то песок, и везде камни и камешки. Чуть ветер - мельчайшие из них поднимаются в воздух, летят вместе с желто-серой пылью. Береги глаза, это Глушков уяснил с первых часов пребывания на монгольской земле. Сам уяснил и солдатам вдалбливал. Окосеешь, как целиться будешь? Кстати, и оружие береги.
– Землица, скажем прямо, не то что у товарища лейтенанта на Дону. Или где-нибудь на Кубани.
– Голос Толи Кулагина, тоже специалист по сельскому хозяйству, полевод, звепьевой, шишка на ровном месте.
– Ее, землицу-то, удобрять надоть. Минеральными удобрениями, а также, извиняюсь, дерьмом. Гляньте, сколь в степях засохших коровьих блинов да конских яблок. Зазря удобрения пропадают...
–
– Свиридов.
– Конского и коровьего дерьма везде очень много, Кулагин правильно говорит. Сколько б кизяка можно изготовить! Целую зиму топить, две зимы, три зимы топить!
– Это Рахматуллаев Шараф.
Головастиков говорит:
– А какие землячки за кордопом? То есть в Китае?
Ответствует всезнайка Вадик Нестеров:
– Богатейшие! Плодороднейшие! Особенно в речных долинах...
– А живут китайцы бедно, прямо-таки нищенски, - говорит другой энциклопедист, Яша Востриков.
– Феодализм, помещики, кулаки, иностранные капиталисты... Десятилетиями грабят трудовой люд... А японские захватчики? Они зверствуют, как немецкие фашисты! Жгут, расстреливают, насилуют...
– Вах, шайтаны!
– От гнева у Рахматуллаева краснеют лицо, шея, хрящеватые, без мочек уши.
– Эксплуататоры! Агрессоры! Сосут соки из парода. Издеваются!
– Вы мне скажите, - говорит Свиридов, - мы освободим Китай? Освободим. А не придет ли кто заместо японцев? Какой другой оккупант. Когда мы уйдем...
– Иль так-то не обернется - власть получат не трудящиеся массы, а буржуазные паразиты?
– Это Драчев.
– Не должно быть!
– авторитетно заявляет Микола Симоненко.
– Для чего ж мы идем туда?
Погосяы покачивает массивной, львиной головой:
– Конечно... Да все же...
– И не сомневайся, Геворк!
– Симоненко непререкаемо рубит воздух ладонью.
– Освободим Китай, Корею и прочие порабощенные государства, а уж народ там разберется, что к чему!
– Не околпачили бы народ...
– Не околпачат!
Я посмотрел на часы. Что за чертовщина! Стрелки показывают одиннадцать, а ведь уже топаем не меньше часа, значит, должно быть что-то около двенадцати: марш начался ровно в одиннадцать.
Выходит, стояли? Поднес к уху. Тикают. Или только что затикали, а до этого стояли? Ох, дареные французские! До чего коварные, канальи! Подведут когда-нибудь крепко. Спасибо, подошел Трушин. Я справился у него о времени. Он глянул на свои:
– Двенадцать ноль-ноль.
Не говоря худого слова, я перевел стрелки на своих французских. Зашагали молча, плечом к плечу. Солнце шпарит все круче.
Пыль, жажда. Колодцев не видать, но где-то ж они имеются. Пыль залепляет глаза, рот, нос, хотя мы видим, как по-пному идут теперь машины: не растянуты, а близко друг к другу, не в линию, а уступами - так, чтоб едущие на задних машинах не глотали пылюку, поднятую передними. Все это распрекрасно, но мы-то покуда не в кузовах, мы-то на грешной земле, вымериваем ее своими ножками. Скорей бы и нам на колеса, ведь обещали же подбросить на сколько-то километров. Люди идут, понурившись, редко кто разговаривает, говоруны выдохлись. А моторы гудят и ревут неумолчно, земля дрожит от железного топота. Великий покой этой великой полупустыни нарушен. Война не любит, чтоб был покой...
– Раздолбаем Японию - клянусь, настрогаю кучу ребятишек, - сказал вдруг Трушин.
Я посмотрел на него. Что увидел? Да обычного Федю Трушина, лицо как лицо. Шутит, всерьез? Не поймешь. Иногда напускает на себя манеру так вот говорить, что не разберешь: шуткует ли, серьезно ли? Да и к перескокам в разговоре можно бы попривыкнуть: то об одном, а глядь, уже про другое заворачивает. Я и сам, признаться, перескакиваю...
– Штук пять ребятишек сработаю, как минимум!
– продолжал он.
– Даром, что ль, такие войны прошел.