Неизбежность (Дилогия - 2)
Шрифт:
Пыль, просвеченная солнечными лучами, золотится, сверкает - очень красиво; оседает на потные лица, похрустывает на зубах - очень противно. Глотка у меня пересохла, и непонятно, как может брызгать слюной хохочущий весельчак-ординарец, в миру - Мишка Драчев. Зверски тянет пить, однако удерживаю себя. Прислушиваясь, как булькает вода во фляге, закаляю волю. Фляжки в роте не у всех, и комбат предупредил: на обильное водопитие не рассчитывайте, вообще до обеда воды не будет. Все это цветочки, первые километры по монгольской степи, ягодки - дальше, когда части сосредоточатся в районе сбора, всей дивизией махнем по степи, степи широкой, на юг, до Тамцак-Булака, расстояние -
Природа не главное для нас испытание. Главное - когда начнут стрелять. Не в Монголии, а южнее, в Маньчжурии. Кто?
Да кое-кто. Военная тайна. Вообще-то говоря, до собственно Маньчжурии надо преодолеть Внутреннюю Монголию, километров двести - триста, не меньше. А Внешняя Монголия - это Монгольская Народная Республика, где мы имеем честь находиться. Так-то, ежели уточнить. Но ежели без уточнении: все, что лежит за границей, - Маньчжурия.
Слышу за спиной:
– Товарищ старшина, а правду говорят, что в Монголии зимой пятьдесят градусов?
– Вопросом разражается молчун Рахматуллаев.
То ли узбек забыл, что в эшелоне старшина уже рассказывал про это, то ли сам Колбаковскпй забыл, но тот оживляется:
– Точно, товарищ Рахматуллаев, морозикп жмут и за полсотни.
– Не могёт быть! Я делаю вот такие глаза!
– Кулагин подносит к глазам большие и указательные пальцы, образующие внушительных размеров полукольца.
А старшина явно доволен тем, что к нему обратились: он не без основания считает себя крупным специалистом по Монголии, обо всем к пен относящемся рассуждает с непререкаемостью знатока, и ему не правится, если о Монголии высказывается кто-нибудь другой.
Когда выгрузились в Баян-Тумэпп, в роту пришел замполит Трушин.
– Хлопцы, вы знаете, кто руководитель Монголии? Маршал Чойбалсан!
– А как же иначе?
– тотчас сказал Колбаковскпй.
– Маршал Чопбалсап бывал не раз в Семнадцатой армии, я лично зрел. Вот как вас, товарищ гвардии лейтенант...
– И какой же он?
– спросил Головастиков.
– Обыкновенный. Обличьем монгол то есть. Большой начальник. Маршал! Вождь! Понял, Головастик?
– Как Сталин у нас?
– Точно!
– сказал Колбаковский строго и, вытащив расческу, принялся причесываться - любил то и дело шуровать ею и, кажется, именно от этого поплешивел, повыдергивал волосы.
И вдруг Логачеев сказал:
– Я тож видал маршала Чойбалсапа, пху вождя.
– Сплошь, вплоть до задницы, татуированный каспийский рыбак почему-то склоняет местоимение "их", и получается чудовищное: иху, иха и прочее.
Ему не поверили - присвистнули, засмеялись, закидали репликами: "Тю, с фронта в командировку приезжал в Улан-Батор?", "Его Чойбалсан вызвал, соскучился!". "Чаи с ним гонял?", "Какой там чай, они на кумыс да араку налегали!" Логачеев, не смутясь, ответил:
– В Улан-Батор меня не вызывали, чаи не гонял. Водку тож не пил, и называется она не арака - архи... А Чойбалсан с монгольской делегацией приезжал на Западный фронт, а я на этом фронте всю дорогу... Дошло?
Ему опять не поверили. А ведь каспийский рыбак не врал!
– Ребята, - сказал я, - и у пас в полку побывал Чойбалсан.
Делегация сопровождала целый эшелон подарков монгольского народа Западному фронту: скот, полушубки, валенки, сапоги, душегрейки и прочее... Мне выпало пожать руку маршалу!
Внжу, что и мне не верят.
Пора бы и привал, положено. Но привала комбат не объявляет покачивается впереди батальона на копе, палочкой, на которую при ходьбе опирался, оберегая пораненную ногу, подгоняет лохматую малорослую лошаденку, кстати, монголка; этих выносливых, крепких лошадок нам в помощь фронту в изобилии поставляла братская страна, по коей мы вышагиваем в данный момент.
Я иду, жмурясь от солнца, оно бьет по зрачкам будто прямой наводкой; пот стекает со лба, с носа - прямо в рот: горько и солоно, как вода в озерце, которое мы повстречали на пути и к которому сбежались в надежде напиться; отплевывались затем четверть часа, так и не отплевались. Автоматный ремень режет, лямки вещевого мешка режут; спасибо, хоть скатки комбат разрешил везтп на подводах; другие ротные командиры побросали на повозки и своп вещмешки, я ж из принципа тащу: как все в моей роте, так и я. Не принцип, а глупость? Не согласен! Но кто с тобой спорит?
Никто. Сам с собой споришь.
Внезапно возникает мысль: а все-таки окончание железнодорожного путешествия (двадцать пять суток отдан) какой-то труднопереступпмой чертой отрезало .меня от прошлого; это прошлое после выгрузки на станции в Баяп-Тумэпи еще дальше отодвинулось, еще гуще заволоклось дымкой. Не забвение это, а прощание.
Забыть я ничего не забуду, но попрощаться, может быть навечно, надо. И с Эрной попрощаться, и с Ниной - они чаще ы чаще словно совмещаются, сливаясь в образ одной женщины, хотя с первой у меня было все, а со второй нпчегошепыш не было: первую любил, второй только симпатизировал. При мыслях об Эрне и о Нине мне становится грустно, по печаль не гнетет, чистая, она очищает от обыденщины, от прилипчивости бытовых мелочей, заставляет быть придирчивей к тому, что ты думаешь ы совершаешь. Наверное, поэтому на станции, когда на нас радушно глазели жители в дели, то есть в халатах, в островерхих шапках и мои орлы заговаривали с красневшими, смущавшимися мопголочкамп, я был с этими скуластыми, черноволосыми, черноглазыми с прищуром женщинами, по-своему завлекательными, спокойно-вежлив. Опи не про меня, и я не про них. А так что ж - молодые, кровь с молоком. Как говорится, взамен любви предлагаю дружбу...
Кабы не адова жара, то, закрывши глаза, можно было бы вообразить: идешь в походной колонне где-то под Москвой, или на Смоленщине, или в Белоруссии, Литве, Польше, или в самой Германии. Не вообразишь: надо глядеть под ноги, и от жары не открестишься, она зажаривает тебя до хрустящей корочки. А что будет в июле? Но июль не за горами: спустя четыре денька всего, если не ошибаюсь. Стало быть, двадцать второе июня я прозевал где-то под Иркутском. Как мог прозевать? Никогда раньше такого со мной не было: каждый год двадцать второго июня думал об этом черном дне, кровавом дне. И вот забыл. Что ж, мир расслабляюще на меня действует? Так расслабляться рановато, до полного мира нужно перешагнуть еще через одну войну...