Неизвестная сказка Андерсена
Шрифт:
Пустоту можно наполнить знанием, пусть даже таковое вызывает приступы тошноты у сосуда.
Свидетель, который останется жив и будет знать все.
– А потому, милая моя деточка, что, если ты не ответишь на мои вопросы, я не стану отвечать на твои. Устраивает обмен? Тебе ведь нужны записи? А мне вот нет. Настолько не нужны, что хоть камин ими растапливай. Не дергайся, не буду. Так, значит, в расход Марика?
– Возможно.
– Не возможно, а точно, по лицу вижу. Надоела игрушка, а просто разойтись жадность не позволяет? Жадность – это порок… за пороки боженька наказывает.
Басовитый
– Итак, мой драгоценный муженек, твой папочка со компаньонами фирму основал, левую, как вся его жизнь. И что он с нею? Деньги отмывал? Лекарствами приторговывал? Солидной корпорацией прикидывался и даже лабораторию завел? Небось думал и наркотой заняться…
Дышите – не дышите. Лучше «не» – тише. А сейчас нужно очень-очень тихо, пока старуха-сказочница сказку сказывает, глядишь, кто-то и дело сделает.
– Или не думал? Сонечка, говори уже, раз пришла, а то ж я передумаю, а без меня ты черта лысого сумеешь найти бумажки.
– Легальный бизнес. Папа завязывать собрался.
– Ну да, ну да, на пенсию выйти думал.
– Да! Думал. И вышел бы. И не фирма – концерн. Заводы. Контракты на производство патентованных…
– Вот от этого вполне себя избавить можешь. Верю. Контракты и бесконтрактный левачок под красивыми этикетками. Нет-нет, не осуждаю, всяк выживает, как может. Значит, фирма и лаборатория. Взрослый размах. И твой любовничек, которого ты в помощь папеньке пристроила, филиальчик открыл. Что удивляешься, я все про вас знаю. У Жорика «Фармикол», у дружка твоего «Фарма», а ты обоих доишь. Только вот молодежи самостоятельности не хватило, решила кинуть папулю. Почему?
– Тебе не понять, – огрызнулась Сонечка. – Это изобретение. Оно наше было, хотя узнай папа, забрал бы. А там такие перспективы, такие деньги. Если бы удалось… если бы…
– Если бы да кабы, – оборвала Клавдия Антоновна. – Если бы ты и твой любовничек не были такими жадными, то изобретатель ваш в жизни не стал бы бегать.
– Он – сволочь!
– Все сволочи, деточка, все…
– Ты… ты… ты сволочь! – Ядя замерла на пороге, а потом вдруг кинулась, вцепилась Марику в волосы, заколотила руками, завизжала, заревела, громко и трубно. – Сволочь! Сволочь! Сволочь!
Она повторяла это слово с каждым разом громче и неразборчивей, она пыталась дотянуться до лица, а Марик визжал и закрывался, слабо отталкивая.
– Не, Ефимка, – Громов положил руку на локоть, – погоди, пускай… на всякую хитрую задницу, как говорится… а ты хорошо придумал, только не понятно, дальше чего?
– Он сволочь! Он… он сволочь, – это Ядвига сказала уже шепотом, закрыла лицо руками, затряслась в рыданиях. – Я ненавижу! Убейте! Убейте его, пожалуйста! Ефим, ты мне должен… я тебе помогла…
– И я помогу, – пообещал Ефим.
– Поможем-поможем, красна девица, изничтожить ворога лютого, пустить шкуру его на ремни да подвязки, а из вторичных половых признаков брелок для ключей сварганим. – Громов силой усадил Ядвигу за стол, сунул в руки флягу и велел: – Пей. Живая вода. А ты чего очи лупишь, идолище поганое?
Идолище плакало.
Идолище
– Убей его, пожалуйста, – повторила просьбу Ядвига, отталкивая флягу. – Он ведь… мразь ведь. Тварь ведь.
– Каждой твари – по паре, – сказал Марик, вжимаясь в угол. – А Софочка у мамы. Две твари парой. И любовничек Софочкин гения стережет. Тоже пара. И вас двое пара.
– Бредит? – Ефим шагнул к Марику и приподнял за шиворот. – Что еще знаешь?
– Знаю. Они думали, что меня используют. Используют и выкинут. А я думал, что использую их. Свободным стать хотел. Рыжая умерла… я рыжую убил. Лекарство. Сердце. Один укол – и нету человека. Да, да, нету. Хорошие уколы. Да, Ядя? Если в дозе, то вырубит, когда на час-другой, когда на сутки. За сутки многое успеть можно, далеко улететь-уплыть и не вернуться. А можно, чтобы насовсем. Я ведь тебя пожалел… да, да, пожалел. Мог бы убить, но…
Громов не позволил Ядвиге вскочить, скрутил, спеленал, но аккуратно, обнял, принялся говорить что-то тихое, успокаивающее.
– А рыжую убил. Знаешь, не хотел ведь. Я ж не маньяк, не псих… я Артюхина перехватить был должен, он ведь скотина хитрая. От бабушки ушел, от дедушки ушел, а от меня – нет. Укольчик и сон. В твоем, Громов, кабинете, чтобы ни одна тварь нос свой любопытный не сунула. А они сунули. Зачем? Сначала эта рыжая, которая решила воспользоваться моментом. Представляешь, я захожу с телом, а там она. Как быть? Вот и было, как получилось. В шкаф спрятал. Правда, смешно?
– Обхохочешься.
– И я, и я, – Марик закивал, – хохотал, когда прятал. Только негромко. А гения в кабинет, за стол твой, еще одна шутка. А ведь удачно, ты не с одной, так с другой обедать уехал, и всего-то полчасика нужно было… Анечку по магазинам услал. А она вернулась. Зачем вернулась? Увидела… испугалась… мне позвонила, умная девочка. А я велел домой отправляться. Сказал, что, если будет расследование, ее подозревать станут, ведь она труп нашла.
Умный карлик, хитрый карлик, бумажный канцлер, заговоры букв и сплетения строк, которые связывают фигурки-людей.
– И ты ее убил.
– Я? Анечку? Нет, не убивал. Это Софа. Я почти уверен, что она. Не спала, притворялась спящей, а сама не спала. Она ревнивая. Или нет, не ревнивая – жадная. Я ей не нужен, но и отдать – никому не отдаст. И любовник ее позвонил, потребовал явиться, дескать, отчитаться о сделанном. До утра промурыжил.
Безумие мира, елочные игрушки навыворот, темной, внутренней стороной, которая скрыта под глянцем и блеском. И ужас, тихий ужас продолженной войны, ненастоящей, елочно-паркетной, с запахами свежих бумаг, кож и мандаринов, с тонким ароматом кофе, с горами мягких булок и сладких обещаний, с вершинами, что выстроились на горизонте в ряд. Манят-манят скалолаза, зовут. Дескать, что ж ты, Ефим, паразит этакий, медлишь? Вон там, за горизонтом, ждет тебя эдем-сад, где калачи на деревьях, реки медом и молоком, а лучше «Хенесси» коллекционным текут да по розовым камушкам креветочных панцирей.