Неизвестные солдаты
Шрифт:
— Конечно, товарищ генерал, спасибо вам! — ответил Юрий, а сам все не мог погасить в себе мысль: неужели Порошин приехал только за этим?
— Ну, полчаса у меня еще есть, — посмотрел на часы Прохор Севастьянович. — Стол тут найдется какой-нибудь? Нет? Тогда пойдем в машину ко мне. Чихнем по маленькой, как ты говоришь.
Юрия даже в жар бросило — откуда генерал знает про эту присказку?
— Эге, да ты, оказывается, еще краснеть можешь?! — удивился Порошин. — Ну, не стесняйся. Я не большой любитель этих чиханий, но по праздникам можно. А в такие праздники, как у тебя, и сам Бог велел. Сколько тебе стукнуло? Двадцать четыре?
— Что? — не
— Да ты что, забыл, что ли? — развел руками Порошин и умолк, видя, как неестественно расширились и остановились глаза Бесстужева, как задергалась изуродованная шрамом щека.
— Забыл, — одними губами шепнул Юрий и вдруг, всхлипнул, закрыл руками лицо.
— Ну, что ты, что ты, — растерянно говорил Прохор Севастьянович, трогая его локоть. — Ну, успокойся давай!
А Бесстужев повернулся и быстро, вобрав голову в плечи, пошел к баньке, не отрывая от лица рук. Захлопнул за собой дверь и бросился на лавку, не сдерживая больше рыданий.
— Да, нервы, нервы, — сказал сам себе генерал. — Переутомление, вот это что. Даже такие кремни, как Бесстужев, и то стерлись…
Не знал Прохор Севастьянович, что Юрия, выросшего без отца и без матери, за всю жизнь поздравляли с днем рождения только дважды: один раз Полина, погибшая в начале войны, и вот теперь генерал Порошин, листавший его личное дело совсем недавно, когда представлял к досрочному званию.
Прежде чем вернуться в штаб дивизии, Прохор Севастьянович сделал большой крюк и заехал еще в одну деревню — в Чепухино. Издали, с возвышенности, посмотрел и обрадовался: цела! От многих населенных пунктов только развалины да пепелища остались, а Чепухино совсем не задела война.
Вытянулась деревня длинной улицей километра на два. Дома, осевшие среди сугробов, стояли редко, людей не видно. Кое-где над трубами курился дымок. Дорога не наезженная — вездеход едва пробивался. Заметив молодую бабенку с коромыслом, адъютант крикнул из машины:
— Здравствуйте! Где тут Ватутиных дом?
— А у нас полдеревни Ватутины, — игриво ответила молодка. — Хоть ко мне заворачивайте, не ошибетесь.
— Ты того, без шуточек!
— А я и не шучу! — повела плечами бабенка. — Вам-то, поди, Вера Ефимовна требуется? Вот ее крыша.
«Ну, жива, значит! — с облегчением подумал Прохор Севастьянович. — Не огорчу Николая Федоровича».
Дом был обычный, крестьянский, с крыльцом. Порошин, постучавшись, распахнул дверь, шагнул через порог и увидел женщину в длинном платье, с седыми прядями, выбившимися из-под платка. Посреди горницы — раскрытый сундучок, на лавке какие-то бумаги. Женщина держала в руке деревянную рамку с фотографиями, намереваясь укрепить в простенке.
— Добрый день, — Порошин снял папаху. — Порядок наводите?
— От немцев в подполе прятала, — улыбнулась женщина. — Ты кто будешь-то, мил человек?
— Товарищ и сослуживец Николая Федоровича. Наказывал побывать у вас, как только освободим.
— Батюшки! — всплеснула женщина темными сухими руками. — Как он, Коленька-то? Здоров?
— Полный порядок. Растет Николай Федорович. Фронтом командует!
— Не студится? Небось на ветру, на морозе. Не исхудал?
— Что вы, Вера Ефимовна! Мы, генералы, все больше в помещении, в тепле.
— Да ты раздевайся, к столу проходи!
— Спасибо, — Порошин повесил на гвоздь у двери полушубок. — Рассиживаться некогда. Вот только погреюсь у печки. Что Николаю Федоровичу передать? Сестры его как?
— Всё слава Богу, так и скажи. Кланяемся ему,
— Фашисты вас не трогали?
— Ничего, пронесло. У нас тут почти и не было немцев-то. Недели две назад заявился какой-то, вроде бы офицер. Ходил со старостой по домам, всю родню ватутинскую переписал, а нас в первую очередь. Испугались мы. Податься некуда. Не убежишь, не спрячешься зимой-то. Сидели да ждали не знай чего. А тут как начало греметь ночью. Вон в той стороне, — показала она. — Погремело и стихло. А днем младшенькая моя, Ленка, прибегает, чуть с ног не сбила: «Ой, мам, наши! Сейчас разведчики через деревню прошли!» Вот и вся война. Только бы назад не вернулись, — вздохнула Вера Ефимовна.
Слушая ее, Порошин разглядывал старые пожелтевшие фотографии. Вот круглолицый, курносый мальчишка с внимательными, чуть удивленными глазами. Одежда какая-то странная. Гимнастерка не гимнастерка…
— Неужели Николай Федорович?
— Он самый, — счастливо улыбнулась мать. — Это еще до революции. В городе он занимался, — гордо пояснила она. — В коммерческое училище определил его учитель из нашей деревни, доброй души человек. Приходил к нам, бывало, уговаривал деда: «Коля, мол, на редкость к знаниям приспособленный, все науки сразу берет, такого обязательно образовывать надо…» А вот снимок из Красной Армии, это уже в девятнадцатом или в двадцатом. Как надел форму, так с той поры не снимает.
— Расскажу, что фотографии сохранили. Порадуется.
— Гостинца бы Коле послать… Одна картошка у нас…
— Не выдумывайте, — сказал Порошин. — Какой еще гостинец генералу. Не голодный, не беспокойтесь.
— Кому генерал, а мне-то сынок. Сала кусочек с осени берегу, он любит сало домашнее.
— Нет, — решительно ответил Прохор Севастьянович. — Ничего не возьму. Он сам к вам заедет, тогда и потчуйте. А мне пора, пока не стемнело.
В ночь на 12 января 1943 года в Ленинградской области резко понизилась температура. Ртуть в термометрах упала до двадцати пяти градусов. Холодно блестели вмерзшие в черное небо звезды.
С вечера Альфред поспал часа три, а потом больше не мог, мешало волнение. Накинув полушубок, то и дело выходил из теплого блиндажа на улицу, курил, слушал. Изредка доносились приглушенные голоса. Высоко, под самыми звездами, проплывали невидимые самолеты. Стихал звук моторов, а через несколько минут докатывались глухие удары. Авиация бомбила немецкие аэродромы, штабы и узлы коммуникаций.
Обычная фронтовая ночь. Даже, пожалуй, более тихая, чем всегда. И Альфред никак не мог поверить, что рядом с ним, вокруг него укрылись среди снегов в темноте десятки тысяч людей, две тысячи орудий и минометов. Он побывал днем на нескольких батареях, видел замаскированные, с белыми щитами, пушки. Видел, как густо набились люди в первой траншее на берегу Невы и в глубокой канаве возле железнодорожного полотна, тянувшегося метрах в пятистах от реки. Но это были лишь маленькие кусочки мозаики, и он не мог представить себе по ним всей картины, так как никогда раньше не видел сразу столько людей и техники. Он не мог связать красивые цветные схемы, таблицы, длинные колонки цифр с живыми людьми, с металлом орудий, с тяжелыми чушками снарядов, которые разложили сейчас возле пушек артиллеристы. Его ум, привычный к абстрактным выкладкам и обобщениям, всегда с трудом воспринимал конкретное грубо-материальное воплощение того, что казалось простым и понятным в теории.