Неизвестные Стругацкие. От «Отеля...» до «За миллиард лет...»:черновики, рукописи, варианты
Шрифт:
Пока мне ясно было только одно: в магазин можно не ходить. Все остальное представлялось как бы в тумане. День рождения? Нет. Годовщина свадьбы? Вроде бы тоже нет. Точно — нет. День рождения Барбоса? Зимой. Ах ты, Иришка-животишка, ну и загадочку мне загадала!
Я переложил продукты в холодильник, поставил туда же водку, а коньяк и красное вино отнес в бар. Пустую коробку я выставил на балкон. Ладно, икру я пока трогать не буду, и этот обалдительный коньяк — тем более. А вот баночку лосося я, пожалуй, сейчас опростаю. Из Калямовой кастрюли потекло, зашипело на огне, завоняло рыбой. Я торопливо выключил газ и сказал Каляму:
— Придется
Я съел банку лосося с лежалой горбушкой и принялся мыть посуду.
<…>
Чистое белье у меня к счастью нашлось, а вот за хлебом и за сахаром пришлось-таки смотаться, а потом она подробно рассказала про Ирку и про Бобку и заодно об Одессе вообще. В восемь часов сели ужинать. Солнце ушло за двенадцатиэтажник, но легче не стало. Отсиживались на кухне, пили чай. Мне пришлось облачиться в джинсы и рубашку, а она сменила свой мини-сарафан на мини-юбочку и мини-кофточку.
<…>
Заодно я рассказал ей, что на Кубе из-под мини-юбки должны быть видны трусики, а если трусики не видны, то это уже не мини-юбки, и у кого трусики не видны, та считается монахиней и старой девой. При всем при том, добавил я, мораль там, как ни странно, очень строгая. Ни-ни! Революция.
— А какие там пьют коктейли? — спросила она.
— Хайбол, — ответил я гордо. — Ром, лимонад и лед.
— Лед, — сказала она мечтательно. — Димочка, я хочу хайбол.
Тут я вспомнил. Я кинулся к холодильнику и с торжеством извлек бутылку ледяного рислинга. [46]
46
Интересно, как это он вспомнил то, чего не было? («Я переложил продукты в холодильник, поставил туда же водку, а коньяк и красное вино отнес в бар».) Или рислинг относится просто к продуктам? Видимо, это перманентное воздействие Гомеопатического Мироздания. — В. Д.
— А? — сказал я.
— О! — отозвалась она.
Я мигом притащил фужеры, и мы выпили за встречу и знакомство. Стало хорошо. Мы поговорили о Монне Лизе, потом о предстоящем солнечном затмении, потом я налил еще по фужеру.
<…>
— Теперь вот что, Дмитрий Алексеевич. Я завтра опять уезжаю, утречком занесу ключ. Не возражаете?
Я только плечами пожал. Он проводил меня до двери и, уже пожимая мне руку, сказал, понизив голос:
— А с этой женщиной вы все-таки поосторожней, Дмитрий Алексеевич. Как говорится, впредь до выяснения… Черт ее знает, что это за женщина…
Как это ни странно, но спал я в эту ночь самым мертвецким образом. Часов в восемь проснулся было, хотел встать, но башка гак трещала, что я махнул на все рукой, повернулся на другой бок и заснул снова.
В двенадцать часов дня башка моя уже не трещала. Некоторое время я полежал на спине, не спеша очухиваясь.
<…>
Вдруг входная дверь распахнулась, и в прихожую ворвался еще один тонтон-макут, только не в черной рубашке, а в цветастой, очень потный и рассерженный.
— Петрович! — гаркнул он возбужденно. — Ты долго будешь гут копаться?
— А что? — испугался Игорь Петрович.
— Видали? — сказал цветастый тонтон-макут, обращаясь ко мне. — Он еще спрашивает, разгильдяй! — Он снова
— Так позвонить же надо было! — отчаянно вскричал Игорь Петрович. — Телефон же есть в доме… Сейчас, подожди, папку только возьму!
Он кинулся в большую комнату.
— Давай, я лифт пока вызову! — крикнул ему вслед цветастый тонтон-макут и исчез.
Через несколько секунд следом за ним промчался, не обратив на меня никакого внимания, Игорь Петрович. В одной руке он сжимал папку, в другой — початую бутылку коньяка. На площадке грохнула дверь лифта, загудел мотор. Я остался один.
Потом, вероятно, Авторы по-другому представили себе убранный отрывок, потому что в поздней версии после ухода следователей на столе остались не «две синие рюмки на столе — одна пустая, другая наполовину полная», а три рюмки («две пустые и одна наполовину полная»).
Этот тонтон-макут все намекал насчет Ирки и Снегового… Я бы вот что хотел понять. Насчет пятнадцати лет. Это он в плане, так сказать, технической революции или на самом деле? Да нет, чушь все это собачья… Параша… Ушел, не попрощался и бутылку унес… Даже не ушел, а попросту удрал. Вот возьму сейчас и позвоню… туда… к ним. И я двинулся из прихожей, но свернул не налево, в большую комнату, а направо, на кухню.
Наверное, все-таки надо было сказать ему, что Снеговой явно чего-то опасался вчера. И пистолет у него был в пижаме наготове. Да когда мне было говорить-то? Он же мне слова не давал сказать, все выпендривался… Нет, они меня теперь затаскают. Они мне теперь жить не дадут… А почему левша не может застрелиться правой рукой? Вот я, например, правша, в правой руке у меня телефонная трубка. Занята у меня правая рука. А в левой пистолет… Вполне! Кому это он звонил, вот что интересно бы узнать… Звонил он кому-то, что-то хотел сказать, объяснить… Меня передернуло. Я поставил грязный стакан в мойку — эмбрион будущей кучи грязной посуды. Здорово Лидочка кухню убрала, все так и сверкает… Она, по-моему, даже тарелки пастой перемыла… Точно! А вы говорите. Вы подумайте, на кой ляд убийце мыть посуду?.. Да, я же Вальке обещал позвонить!
Телефон у Вальки был занят.
<…>
— Слушай, Фил, — сказал я. — Какие тут к чертовой матери функции Гартвига? У меня голова винтом, а ты — функции Гартвига!
— Да, мне показалось сразу, что ты сегодня сам не свой. Что случилось?
И я ему все рассказал: про Лидочку, про Снегового с пистолетом и про нашествие тонтон-макутов. Пока я говорил, он дважды подливал мне кофе, но не задал ни одного вопроса и никак не показал, что все это его хоть сколько-нибудь интригует. Когда я кончил, он помолчал минуту, поглаживая двумя пальцами гладко выбритую скулу, а затем продекламировал:
<…>
В квартире кто-то был. Бубнил незнакомый мужской голос, и что-то отвечал ему незнакомый детский голос. И потом вдруг раздалось ржание в два мужских голоса, а затем что-то с дребезгом разбилось.
Я стиснул зубы и шагнул через порог.
Не помню, да, наверное, и не знаю, что или кого я ожидал увидеть у себя в доме. Оказалось, слава богу, ничего страшного. На кухне за столом восседал сияющий, как блин, Валька Вайнгартен, а рядом с ним сидел на корточках незнакомый мужчина и подбирал осколки разбитой рюмки.