Неизвестные Стругацкие. От «Понедельника ...» до «Обитаемого острова»: черновики, рукописи, варианты
Шрифт:
— Вы переутомились, Корнеев, — сказал Эдик. — Разве это доказательство? Ты создал первого из них и заложил собственной волей в него всех остальных, а кто посмеет утверждать, что ты не принадлежишь к белковой жизни? Конечно, ты и сам можешь превратить себя в нежить, но это тоже не будет доказательством. Начало-то ведь в белке!
— Вы меня изумляете, Амперян, — сказал Витька. — Белок тоже имеет свое начало. И это начало отнюдь не белковое. Я могу сейчас создать два-три миллиона домовых и запустить их, скажем, на Марс. И через миллионы лет, когда обо мне, а может быть, и о всех нас, белковых, думать забудут, на Марсе разрастется такая цивилизация, что и предсказать невозможно. Не все ли равно, что служит началом жизни? Химический процесс или сознательная деятельность. А может быть, такова закономерность?
— Может быть, — соглашался Эдик. — Разница только в том, что природа создает белок в силу присущих, имманентных ее природе свойств, белок есть высшая форма организации, самоорганизации материи, это пик ее развития, а нежить есть лишь побочный, несамодовлеющий продукт деятельности белка. Мы создаем нежить для наших нужд и убираем ее, когда она перестает быть нужной нам.
— Ox и самоуверенны же вы, товарищ Амперян! А может быть, цель природы как раз не в создании товарища Амперяна, а в создании нежити руками товарища Амперяна. Цель природы, конечно, — это бессмысленное выражение, но во всяком случае, чтобы создать белок, природе нужны определенные температуры, давления, сочетания химических элементов, и это никого не удивляет. А если я предположу, что для создания нежити природе нужно полмиллиарда лет потрудиться, закономерно провести белок от протовируса до товарища Амперяна, чтобы впоследствии товарищ Амперян…
— Понятно, понятно, — сказал Амперян. — Спор бессмысленный, Витька. Я ведь антропоцентрист, и только в этой плоскости я и могу рассуждать.
Описание Авторами обычного утра в общежитии было более подробным. Витька утром не просто летал по комнате, а, «элегантно подогнув правую ногу, взлетел под потолок. Я подпрыгнул и поймал его за тапочку: потолки были невысокие. Впрочем, ему только этого и нужно было. Он принялся летать со мной по комнате…»
О Романе Ойра-Ойра. Дополнение, когда делалась стенгазета: «Мы со Стеллой страшно обиделись и написали на Романа эпиграмму. Но газету мы все-таки сделали».
Поначалу Роман заставлял Привалова творить не только груши:
Комната проветрилась естественным способом. Я закрыл форточку, и некоторое время Роман тренировал меня в материализации. Получавшиеся огрызки груш, вишневые косточки и кожурки от колбасы мы выбрасывали в мусорную корзину.
Роман Ойра-Ойра говорит о Янусе: «Он один в двух лицах». В первом издании было: «Он един в двух лицах». А Привалов в рукописи думает: «Я никак не мог освоиться с мыслью, что эти два человека были одним и тем же человеком в двух ипостасях».
Много было интересного в рукописи и о Выбегалле. О его тулупе говорилось более откровенно: не «пахучий», а «вонючий». Из цитат он вымарывал не просто «все, что ему не подходило», а «все, что касается духовного мира человека»; и не забывал Выбегалло не «о связи с жизнью», а «о связи с производством». Лаборатория Выбегаллы называлась сотрудниками не «Родильный Дом», а «Родильный дом имени Великого Инкубатора»; здесь слово «инкубатор» как бы содержит два смысла: обычный и намек на слово «инкуб», что в теоретической магии означает «меру отрицательной энергии живого организма». [6]
6
Думаю, что Авторы все-таки имели в виду только третий «смысл»: каламбур «Великий Инквизитор» — «Великий Инкубатор». — В. Д.
После появления первой модели (Человека, неудовлетворенного полностью) «Ученый совет ужаснулся». В рукописи была добавка: «Только Федор Семенович явственно вымолвил: „Вот п-подонок!“ <…> Ойра-Ойра однако сказал зловеще, что самое страшное — это будет модель Человека, Полностью Удовлетворенного. Я не понял и не поверил, хотя заметил, что Федор Семенович одобрительно хмыкнул, а Кристобаль Хунта едва заметно кивнул головой и нехорошо заулыбался».
Вся
В последующие пять минут лабораторию покинули почти нее. Остались только магистры Эдик и Роман, создавшие вокруг себя микроатмосферу, а я попал в микроатмосферу Романа и в ней остался, не решаясь высунуть нос наружу. Конвейер тарахтел, вываливая в лабораторию груды скользких рыбьих внутренностей. Упырь, пристроившись к этой груде, занялся делом…
<…> К тому моменту, как наступил второй пароксизм довольства, в лаборатории снова появились зрители в респираторах и кислородных масках. Стеллу, упавшую от духа в обморок, Выбегалло приказал вынести, как… эта… не справившуюся с обязанностями. Появились рука об руку дубли Федора Симеоновича и Кристобаля Хозевича, встали в сторонке, внимательно смотрели и слушали. Заглянул Жиан Жиакомо, вдунул в лабораторию под потолок круглое облако активированного угля и, кашляя, скрылся. Откуда-то взялись трое кинофотокорреспондентов: видимо, их привел Выбегалло. Сверкая блицами и опутывая окружающих черными змеями осветительных кабелей, они, зевая, принялись снимать и что-то записывать в свои книжечки.
Кстати, о корреспондентах. В рукописи они с Выбегаллой еще не знакомы, по фамилиям они не называются, всего их — сначала трое (после кончины второй модели: «…ушел обремененный семьей корреспондент, оставив на посту двух своих холостых товарищей»). На полях черновика есть пометка Авторов: «Корреспонденты уже привыкли к Выбегалле». На заявление Романа «Еще вопрос можно?», обращенное к Выбегалле, когда он вещает корреспондентам, Выбегалло ответил «Прошу» с устало-снисходительным видом — в изданиях. В рукописи более подробно: «У него был устало-снисходительный вид старого учителя, разговаривающего с первоклассниками».
О Саваофе Бааловиче Одине в черновике Привалов рассказывает:
Со мной, например, он вел вполне квалифицированные беседы по теории опознания образов и готовил докладную записку в Академию Педагогических Наук о реформе преподавания грамматики русского языка. Согласно его идее всю орфографию, как свод правил, надлежало упразднить. Этот свод правил должен быть известен только специалистам-филологам, корректорам, операторам лингвистических машин, ученики же на уроках русского языка должны были просто очень много читать, с тем чтобы запомнить правописание каждого слова. При этом он исходил из двух посылок: из хорошо известного факта (который он проверил дополнительными, специально поставленными экспериментами), что наиболее грамотными оказываются люди, читающие много; во-вторых, из опыта работы с электронными машинами, настроенными на опознавание образов, следовало, что проще всего научить машину различать, скажем, цифры можно было, показывая ей всевозможные варианты написания этих цифр. При этом машина с подавляющей вероятностью верно отличала двойку от семерки, совершенно не зная, чем эти цифры отличаются друг от друга теоретически.
О Редькине. Поначалу не только более подробно описывалась демонстрация брюк-невидимок Редькина (что-то «заело в пуговично-подтяжечном механизме»), но и пояснялась ситуация из первой части повести:
Между прочим, Редькин и был тот самый толстяк в пижаме, который сцепился с Корнеевым в памятную ночь в Изнакурноже. Он заподозрил тогда, что Корнеев украл Белый Тезис, и притащил с собой для расправы тощего товарища завкадрами гражданина Демина Кербера Псоевича.
О Мерлине было дополнение: «В институте его держали из уважения к старости». После разговора о погоде он не сразу начинает рассказ о путешествии, а сначала вещает: