Неизвестный Бондарчук. Планета гения
Шрифт:
– Род! Давай поговорим о Наполеоне.
Американец глянул на своего парня, тот мгновенно исчез и через пару минут принёс кипу книг в дорогом переплёте. Эта книжная горка доходила ему до подбородка, тома увесистые.
– Сергей, – Стайгер кивнул на своего спутника, еле удерживающего тяжёлую дорогую ношу – это о Наполеоне. На сегодня для нашей беседы хватит?
Все так и прыснули).
В работе с актёрами режиссёр Сергей Бондарчук – добрый творческий товарищ. Сам блестящий артист, он никогда не делил актёров на основных и второстепенных, был одинаково внимателен к каждому: не важно – главный ты герой, или играешь эпизодик с одной репличкой. Актёры – люди чувствительные, и такое душевное расположение режиссёра оценивают мгновенно и ещё больше «горят» ролью. Отрадно было наблюдать, с каким неподдельным
Актёрский состав фильма был интернациональный, но никакой неприязни, никакого антагонизма – всех объединяли воля и вдохновение Бондарчука. Нас, в ту пору советских актёров, на тех съёмках было двое – Серго Закариадзе и я. Мне была предложена небольшая роль генерала Камброна, роль – без слов, всего две сцены, основная – сцена расстрела. Этого верного Корсиканцу генерала расстреливают офицеры антифранцузской коалиции. Жертва разгрома наполеоновской армии генерал Камброн до сих пор у французов считается национальным героем. Казалось бы, естественным для Сергея Фёдоровича было пригласить французского артиста, а он позвал меня. Наверное, чисто по-дружески хотел, чтобы я побывал в Италии, как говорится, погулял по Европе, порадовался бы жизни.
«Ватерлоо». Род Стайгер в роли Наполеона
Когда мне говорят: «Любил вас Бондарчук», я отвечаю: «Так и я его любил». Правда, мы никогда в этом друг другу не признавались. При встречах никогда не обнимались, не целовались. Сейчас поглядишь, в Государственной Думе депутаты целуются, а потом и кулаки в ход могут пустить; в Академическом Малом театре, где я играю более тридцати лет, тоже целуются, а за спиной, бывает, чего только не выделывают. У нас же с Сергеем – только крепкое мужское рукопожатие, без сантиментов. Наше личное общение я бы определил двумя словами – мужественность и искренность. И вот это я никогда не забуду, это живёт в моём сердце и греет душу.
Помню, с каким тёплым чувством и радостью от предстоящей встречи летел я к нему в киноэкспедицию на Дон, чтобы сыграть опять же эпизод в картине «Они сражались за Родину».
Бондарчук остался верен себе – всё началось с серьёзной репетиции, хотя монолог у меня небольшой, но текст несколько плакатный, пафосный. А он добивался от меня нужной ему достоверной интонации, рассказывал мне, как он чувствует этого полковника Марченко и что я должен в его небольшом монологе выразить, какое трагическое напряжение в него вложить. А потом я увидел всех актёров, выбранных Сергеем Фёдоровичем на роли главных шолоховских героев…
…Вот я – в окровавленной повязке, преклонивший колено перед алым знаменем, полковник Красной Армии, а вот они – уцелевшие в неравном бою, сохранившие полковое знамя, простые русские солдаты, явленные воочию Василием Шукшиным, Вячеславом Тихоновым, Георгием Бурковым, Юрием Никулиным, Иваном Лапиковым. Хороши ребята! Только Шукшин, кажется, чем-то расстроен или неважно себя чувствует, но играет своего Лопахина так, что глаз не оторвать…
Отвели мне небольшую каюту на том же пароходике, где жила съёмочная группа. А на следующий день, ближе к вечеру, я узнал: Василий умер. Военные дали самолёт, и мы – Бондарчук, Бурков и я – повезли гроб с Шукшиным в Москву. В самолёте висело тягостное молчание, Сергей Фёдорович был просто убит горем – такая неожиданная жуткая утрата. Как сейчас вижу перед собой его мрачно-задумчивое лицо, а в глазах – муку и печаль.
65 лет я снимаюсь в кино, и сводила меня судьба в деле со многими достойными и талантливыми кинорежиссёрами. Но тех, кому могу поклониться до земли, только трое. Такого кино, какое создавали они, по-моему, уже больше никогда не будет.
Первым я назову Александра Петровича Довженко. Его философские высказывания, его поэтические размышления открыли мне, тогда молодому, но уже познавшему театральные искания Мейерхольда актёру, совершенно
Вторым в свой режиссёрский ряд я ставлю Ивана Александровича Пырьева, темпераментного, боевого, а для актёров – поистине отца родного. В начале 1944 года, в холодных павильонах «Мосфильма» мы снимали лирическую картину «В шесть часов вечера после войны». Поразительно! До Берлина далеко, а Пырьев предвосхищает время – создаёт в фильме День Великой Победы, предугадывает, что этот долгожданный праздник придёт к нам весной, когда фронтовики снимут шинели, и, сверкая боевыми наградами на парадных мундирах, обнимут жён и невест. И озарится огнями салюта майское вечернее небо над Кремлём. Предвидение Большого Художника – так я определяю финал музыкальной мелодрамы «В шесть часов вечера после войны», вышедшей на экраны страны в ноябре 1944 года.
А третьим режиссёром такого же масштаба, такой же самоотдачи, столь же наполненного любовью к народу сердца является для меня Сергей Фёдорович Бондарчук. Взяться за «Войну и мир» – ведь это же подвиг! Толстой – это могущество мысли и слова, и он, режиссёр, обращаясь к великой литературе, как бы вступал в диалог с Толстым, брал на себя смелость передать его могущество посредством языка кино. Грандиозная картина! Как актёр, прежде всего я оцениваю режиссуру Бондарчука в работе с актёрами. И отмечаю: потрясающее мастерство Анатолия Петровича Кторова в роли старого князя Болконского, замечательное попадание в образ дядюшки Александром Борисовым, особенно в сцене, когда дядюшка поёт романс, а потом Наташа пускается в русскую пляску. А как чудесно найдена Наташа! И сам Сергей в роли Пьера – великолепнейшая актёрская работа! Представляю, как трудно ему пришлось: и создавать такую гигантскую киноэпопею, и играть в ней одну из главных сложнейших драматических ролей. Богом данный человек! Я не мифотворец, но, повторяю, я убеждён, что Сергей Фёдорович Бондарчук – Богом данный человек. И кажется мне, он осознавал своё предназначение в земной жизни и нёс его подвижнически просто и достойно.
…После той, так скорбно завершившейся встречи на Дону, мы не виделись несколько лет. Вдруг – звонок по телефону:
– Я приступаю к «Борису Годунову», прошу тебя – сыграй Пимена.
– Разве я тебе когда-нибудь отказывал? – ответил я, а про себя подумал: опять он взвалил на свои плечи ношу тяжелейшую. Прикосновение к Пушкину, тем более к драме «Борис Годунов» – очень непростое дело. Я это знаю не понаслышке.
В начале тридцатых годов я служил в театре Мейерхольда и до сих пор помню, как ставил эту драму он. Я в той постановке был назначен на роль Самозванца. Вот идёт репетиция, Всеволод Эмильевич на сцене показывает Николаю Боголюбову, как играть Бориса. Мы, занятые в спектакле актёры, следим за ними из первых рядов зрительного зала. Разбирается сцена, когда Шуйский рассказывает Годунову, «что в Кракове явился самозванец» и «если сей неведомый бродяга Литовскую границу перейдёт, к нему толпу безумцев привлечёт, Димитрия воскреснувшее имя». В ответ Мейерхольд восклицает: «Димитрия!.. как? Этого младенца! Димитрия!», – горящими глазами смотрит в какую-то отдалённую точку, и мы, с замиранием сердца, оборачиваемся, чтобы проследить, куда он направил свой взгляд. А Мейерхольд страшится, кричит: «Царевич, удались!», – словно там, в затемнённой глубине зрительного зала, явился призрак убиенного царевича. Репетицию такой силы и страсти забыть не возможно! Однако работу над спектаклем он вскоре прекратил, может быть, признал для себя – не одолеть ему пути к «Борису Годунову»…
Я рассказал Сергею Фёдоровичу о репетиции Мейерхольда, и он на эту мою историю откликнулся. Принял её как-то по-своему, но принял! И в фильме, в сцене разговора Пимена с Гришкой Отрепьевым в келье Чудова монастыря, мелькает облик убитого царевича. Как подлинный художник, Бондарчук вбирал в себя всё неожиданное, яркое, самобытное. Но Мейерхольд раскрывал трагедию царя Бориса широко, нёс её с театральных подмостков в пространство, был не чужд декламации. А Бондарчук, наоборот, трагизм образа забрал в себя; например, в монологе «Достиг я высшей власти» обнажил смятение и страдания души так, как будто его лично гнетут «мальчики кровавые в глазах».