Неизвестный Кафка

Кафка Франц

77. Где эта вечная весна?

78. Разве в газете не написано: зеленоватые прозрачные вазы?^{160}

79. Вчера вечером еще одна пчела выпила белой сирени. Очень косо срезать, тогда они могут касаться дна.

80. В сотах я его ем с удовольствием, но они бывают, наверное, только осенью, и кроме того, светлые красивые соты очень редки.

81. А ракитника нельзя достать?

82. Он

сегодня воды еще не пил. И жить, как мы здесь живем, в «Венском лесу» было бы невозможно.^{161}

83. Нельзя ли мне сегодня попробовать, может быть, мороженого

84. Преданный друг — добрый мудрый по-отечески заботливый ангел-хранитель.

85. Как легко это проходило тогда в постели, когда вы приходили, и притом у меня было даже не пиво, а, разумеется, компот, плоды, фруктовый сок, вода, фруктовый сок, плоды, компот, вода, фруктовый сок, плоды, компот, вода, лимонады, сидр, плоды, вода.^{162}

86. Как это удивительно, правда? сирень, умирая, пьет, все еще всасывает.

87. Такого не бывает, чтобы умирающий пил.

88. Даже если дело идет к заживлению — простите эти мои вечные отвратительные расспросы, но ведь вы мой врач, правда? — это продлится годы и так же долго придется ждать безболезненной еды?

89. Риторический вопрос

90. При такой питейной способности я пока не смогу пойти с отцом в пивную в саду городской школы плавания.

91. В прежние годы Венеция Рива Дезенцано и тот же Нордерней Гельголанд дядя Зигфрид.^{163}

92. Я однажды должен был ехать с ней (с ее знакомым) на Балтийское море, но постеснялся из-за своей худобы и, в общем, нерешительности.

Насколько это того стоило, понимать меня. Такая она была во всем.

Она была не красивая, но стройная, с благородной фигурой, которую она, как рассказывают (сестра Макса, ее подруга) сохранила.^{164}

93. Положи мне на минутку руку на лоб, чтобы мне набраться мужества.

94. Эта газета приходит в 3 экземплярах 2 раза в неделю.

95. Каждый член устал, как человек.

96. Почему я в больнице даже не попробовал с пивом лимонад это все было так бесконечно.

97. Итак, помощь снова уходит, не оказав помощи.^{165}

98. У рассказа теперь новое название: «Певица Жозефина, или Мышиный народ». Такие названия с «или» не очень красивы, но, может быть, здесь это имеет особый смысл. Оно несколько напоминает весы.

99. Когда я был маленьким и еще не умел плавать, отец, который тоже не умел плавать, иногда брал меня с собой

в отделение для неумеющих. И потом мы сидели с ним, голые, у стойки, и перед каждым были пол-литра пива и колбаса. Колбасу отец обычно приносил с собой, так как в школе плавания она была слишком дорогая. Ты должна хорошо себе это представить: огромный мужчина держит за руку маленького робкого заморыша… например, как мы с ним раздеваемся в темноте в маленькой кабинке и как он потом меня оттуда вытаскивает, потому что я стесняюсь, как он пытается преподать мне свои мнимые плавательные познания и тому подобное. Но потом — пиво!

100. У тебя нет такого чувства, что перед Леонхардом, когда он диктует, стоит стаканчик пшора?^{166}

101. Мой кузен был замечательный человек. Когда этот Роберт — ему было уже лет сорок — ближе к вечеру: раньше он не мог, он был адвокат и был очень занят, как делами, так и удовольствиями, — так вот когда он после пяти вечера появлялся в Софиевой школе плавания, несколькими движениями сбрасывал одежду, прыгал в воду и бултыхался там с силой красивого дикого зверя, сверкая водой и сияя глазами, и мгновенно оказывался далеко у самой запруды, — это было великолепно. А полгода спустя он был уже мертв, замученный насмерть врачами. Какая-то загадочная болезнь селезенки, с которой боролись, в основном, инъекциями молока, зная, что это ничем не поможет.

102. У Макса 27 мая день рождения.

103. Чаще предлагай сестре вина.

104. Здесь хорошо дарить, потому что здесь ведь каждый — немного знаток.

105. Это счастье — дарить то, что другому наверняка и в тот же миг доставит искреннюю радость.

106. Надо бы еще позаботиться о том, чтобы самые нижние цветы там, где они прижимаются к вазе, не страдали. Как бы это сделать? Может быть, действительно лучше всего — чашки.

Речь о еврейском языке^{167}

Перед тем как прозвучат первые стихи восточно-еврейских поэтов, я хотел бы уверить вас, глубокоуважаемые дамы и господа, в том, что вы понимаете идиш намного лучше, чем вы думаете. Я, собственно, не забочусь о тех впечатлениях, которые получит каждый из вас на сегодняшнем вечере, но я хочу, чтобы с первого же мгновения они — если они того заслуживают — воспринимались свободно. Однако этого не может произойти, пока некоторые из вас испытывают перед идиш такой страх, что он почти читается на лицах. О тех, кто относится к идиш с пренебрежением, я вообще не говорю. Но страх перед идиш — если угодно, страх, смешанный с неким известным отвращением — в конце концов вещь, в принципе, понятная.

Если мы окинем предусмотрительно-беглым взглядом нашу западноевропейскую жизнь, мы найдем ее весьма упорядоченной, все спокойно идет своим чередом. Мы живем в каком-то прямо-таки веселом согласии, понимаем друг друга, когда нам это необходимо, обходимся друг без друга, когда нас это устраивает, но понимаем друг друга даже и тогда; кто, существуя при таком порядке вещей, смог бы понять этот путаный идиш — да и кто вообще захотел бы его понимать?

Идиш — это самый молодой европейский язык, ему всего четыреста лет — даже, собственно, еще намного меньше. Он еще не выработал такие ясные языковые формы, какие используем мы. Его выражения коротки и остры.